Шестнадцать деревьев Соммы - Ларс Миттинг

Мой взгляд упал на запрестольный образ, который Эйнар реставрировал в 1940 году. Трудно было поверить, что он был разбит вдребезги: линии плавные, четкие, нигде не прерывающиеся.

Я вслушивался в речь священника. Слушал, не сорвется ли Таллауг, по мере того как он, распаляясь, говорил все более высоким слогом и, наконец, заявил, что «Господь подверг Сверре Хирифьелля тяжелейшим испытаниям», а потом зарядил о грехе и о самопостижении, о ненависти и о милосердии. Его слова эхом отдавались от стен почти пустой церкви.

Тут я задумался о неухоженной могиле матери и отца, о том, какой жалкой она выглядит под порыжевшими стебельками и мхом, и заметил, что пастор закончил, только когда настала тишина, такая явственная, что, кажется, ее можно было потрогать.

Гроб был таким тяжелым, что нести его пришлось восьмерым. Ханне, Ингве и церковный служитель шли с моей стороны; Раннвейг Ланнстад, ее сын и служащие, нанятые из похоронного бюро в Харпефоссе, – с другой.

Мы вышли из машины, миновали голубой детский велосипед Бора и, завернув за угол, вышли из тени. Нас встретило раскаленное летнее солнце, лучи которого глубоко проникали в свилеватую березу, так что ее поверхность переливалась, и в руках у нас словно мерцал мираж.

Но мы направлялись не к могиле. Мы двигались к старому похоронному фургону бюро, «Мерседесу», которым они, собственно, больше не пользовались. Потому что дедушке придется отправиться сначала в другое место. На кремацию в Лиллехаммер.

И тут все смешалось и поплыло у меня перед глазами, как это было, когда я смывал свастику растворителем. Ноги подо мной подкосились, когда мы проходили мимо нагретой солнцем церковной стены и от нее пахнуло дегтем. Может быть, это память о запахе с похорон мамы и отца настигла меня, и когда я увидел их могилу выше по склону, в иссохшей и поросшей увядшей зеленью земле, украденной дьяволом, меня подбросила какая-то сила. Я будто разделился надвое: один нес гроб, а второй проваливался сквозь прожитую жизнь, пока не упал перед высеченными в камне датой и двумя именами. Перед ними, я знал это, мне придется держать ответ.

– Бронировать? – спросила Ханне. – Сказали, что по этой цене осталось только два места.

Я стоял с телефонной трубкой в руке и чувствовал, что разрываюсь. Она звонила с благими намерениями и хотела мне только добра. Но я наконец уяснил для себя смысл фото мамы с отцом возле телефона. Это была не просто фотография. Это был вопрос, ожидавший, когда его зададут. Захочу ли я пойти против течения и выяснить, почему они погибли?

– Нет, Ханне, – ответил я. – Не стоит. Как-нибудь потом.

– Я к тебе приеду, – заявила она. – Ты сам не свой.

– Нет, – сказал я. – Я к тебе приеду. Завтра. А сейчас не приезжай.

Я повесил трубку, вышел и опустил шлагбаум. Завел старый «Дойтц», подъехал к штабелям дров и наполнил прицеп. Ель и осина длиной по шестьдесят сантиметров. Подъехал к полю с «Пимпернелькой», соскочил с трактора и, пока тот рычал на холостом ходу, оглядел место. Решил проехать немного дальше, примерно до середины поля – оттуда будет лучше всего видно дома на хуторе.

Под моими ногами, в земле, шел рост. Солнечный свет, вода и чернозем: такой же бесконечный процесс, как звездочетство.

Я сгрузил дрова и начал их укладывать. Привез еще пять кубов и хотел поднять основание повыше, так что под конец, чтобы дотянуться доверху, пришлось влезть на прицеп. К вечеру было сложено отличное ровное основание из уложенных крест-накрест полешков.

Вернувшись на двор, я осторожно подвел лобовой погрузчик под паллету с гробом. Приподнял ее, осторожно двинулся прочь со двора и свернул прямо на поле, как сворачивал с плугом. По боковинам гроба шуршала картофельная ботва. Когда я опускал гроб на основание, поленья закряхтели.

Я принял душ, побрился и переоделся в парадный черный костюм. Попил воды из уличного крана, такой ледяной, что заломило в висках, и глянул вдаль, на поле, где на закатном солнце гигантским драгоценным камнем сиял гроб.

В одиннадцать часов я взял со стола в гостиной туго завязанный матерчатый узелок. По окончании кремации я попросил, чтобы меня оставили одного в помещении с урной. Там я высыпал пепел деда в пакет. Холодные как лед пальцы задрожали, когда в воздух поднялось облачко пыли, и я понял, что это его я переместил. Из кармана пальто я достал другой пакет с пеплом.

Они были разного цвета: тот, который принес я, был темнее, и в нем порошок мешался с хлопьями. Но это ничего, здесь же были только дедушка и я, в этом слабом свете, падающем из высоких окон, в холодном воздухе священного камня. Я поискал книгу нужного размера. Его любимыми писателями были Томас Манн и Гюнтер Грасс, но еще более затрепанной была другая книга – я поднес ее к печке и, прочитывая по странице, сжигал, собирая пепел в железное ведро.

Не дедушка был похоронен в присутствии старого пастора и Раннвейг Ланнстад. В землю Саксюмского кладбища я закопал 469 зачитанных страничек из книги Джона Стейнбека «К востоку от рая».

Еще пели птицы, пока я поднимался к тому месту с дедушкой в руках. В этом состоянии он весил килограмм, но груз, который я нес, был тяжелым, как валун. Когда я поднял крышку гроба, чуть блеснули балансирные пружины, когда-то смонтированные Эйнаром. На уровне груди я уложил в гроб костюм, сшитый у Андреаса Шиффера в Эссене, на уровне бедер – русский штык. Пока еще можно было что-то разглядеть, я развернул тряпичный узелок и высыпал сверху дедушкин пепел, и пусть это была просто пыль, но он, будто живой, предстал передо мной, в последний раз посмотрел мне в глаза и остался доволен увиденным. Он был и жив, и мертв: мертв, как на негативе в «Лейке», а жив, потому что я знал – ему бы это понравилось. Под конец я взял те билеты на концерты и выпустил их из рук над гробом. Они плавно опустились в него птичьими перышками в поиске местечка, где бы им упокоиться.

Я поджег смолистые корешки во всех углах основания костра. Они заскворчали, пламя побежало вверх по поленьям, и от них зажглись новые языки, принявшиеся лизать гроб со всех сторон. Свилеватая береза, запылавшая в тот же день, когда была срублена.

Вдруг я увидел маленькое резное изображение в уголке гроба. Белка, закрывающая мордочку хвостом. Костер запылал, и белка исчезла в пламени, медленно распространявшемся кверху и образующем рамку по краям гроба. Он стоял, охваченный огнем, бросавшим теперь отсвет далеко по картофельному полю, разгоравшимся все сильнее и сильнее, так что мне пришлось отступить подальше, чтобы не опалить брови.

Дрова затрещали. Взметнулись языки пламени, замерцав на березе золотистым узором, отражавшим другой золотистый узор, пока гроб вдруг не почернел от сажи. Секундой позже этот траурный покров загорелся, а затем раздался продолжительный треск: это огонь разгорался во всю свою мощь, и пламя сожгло пламя.

И я заключил договор со своим горем. Я должен стать человеком, на которого мертвые могут положиться.