Прочь из города - Денис Ганин

погорит. Если не кончится бардак этот… Как при Наполеоне, погорит, ей-богу! Помяни мои слова, погорит.

К этому времени кастрюля над костром уже вовсю бурлила пузырями, пора было её снимать, но расходиться мужчинам, соскучившимся по нормальному человеческому общению, уже не хотелось.

Воды на двоих было мало, поэтому первую кастрюлю кипятка, они так решили, Ропотов отдал Аркадию Никитичу. Пока тот поднимался к себе, Алексей поддерживал костёр. Они также договорились, что Спиридонову не нужно будет возвращаться по лестнице, он перельёт у себя кипяток из кастрюли Ропотова в свою и сбросит ту из окна на лестничной клетке в сугроб.

Оставшись один и зачерпнув по новой снега в ставшую совсем уже чёрной от копоти кастрюлю, Ропотов подбросил в костёр приготовленные заранее палки и ветки и стал наблюдать, как снег внутри кастрюли медленно проседает, а едва заметные струйки пара под монотонное шипение устремляются вверх: туда, к душам несчастных соседей-погорельцев.

Глава XVIII

На следующую ночь в подъезде Ропотова умерли ещё два пенсионера, а в соседнем — грудной ребёнок. Вероятно, смертей было ещё больше, но Ропотов об этом ровным счетом ничего не знал.

Когда умер пожилой мужчина из квартиры на пятом этаже, в их подъезде об этом узнали все. Жена умершего принялась кричать, а потом уже просто выла в полный голос. Ропотов поднялся узнать, что же произошло. Спустился и Аркадий Никитич. Из других жильцов больше не вышел никто.

Вдвоём они пытались, как могли, успокоить несчастную женщину, но, похоже, от горя, а также от холода и голода она тронулась умом. Так и пролежала она рядом с окоченевшим трупом до утра, пока сама не умерла. Никто их не выносил из квартиры. Они так и остались лежать вместе на кровати. Зато уже потом кто-то вынес из их незапертой квартиры вещи: всё, что имело какую-то ценность в «мирное время», а также то, что можно было сжечь. Но кого это уже волновало?

Той же ночью, под утро, где-то недалеко от их дома стреляли. Долго и часто. Звуки были очень громкими. Детям, а также Лене было очень страшно. Ропотову тоже было не по себе, но он, как мог, проявлял спокойствие и успокаивал их.

Наутро оказалось, что стрельба велась в районе ближайшего отделения полиции. Здание атаковала какая-то вооруженная группа. Вероятно, чтобы захватить оружие. Вскоре в нём начался пожар, и оно полностью выгорело. На улице, прямо на снегу, лежали тела убитых полицейских. А ещё двое, обуглившиеся и с трудом различимые, остались в сгоревшем уазике рядом со зданием. Люди, какие там собрались днём, обступили их и молча с ужасом разглядывали. Потом приехали военные грузовики, зевак разогнали, а трупы погрузили и увезли. Ропотову об этом рассказал Спиридонов, а ему, в свою очередь, кто-то ещё.

Ропотов потом ещё раз сходил к «Пятёрочке», но и она, как оказалось, сгорела. Что стало с продуктами — уже неважно. Хорошо, если люди их успели растащить, хоть какая от них польза была бы тогда.

Мысль о тёще не давала ему покоя. Возвратившись во двор, он отыскал свой «Солярис» и попробовал открыть его с пульта. К счастью, аккумулятор ещё не успел разрядиться. Ропотов забрался в холодный салон. Все стёкла машины были покрыты хорошим слоем ещё не успевшего слежаться снега. Он попробовал завести машину, и это сразу ему удалось. Щётки на лобовом стекле автоматически сбросили снег и вернулись в первоначальное положение.

Индикатор топлива показывал 32 литра. При расходе зимой по городу десять-одиннадцать литров на сотню выходило не больше трёхсот километров пробега.

«Итого почти триста километров до того момента, как машина встанет. И если не доехать, на этом всё и кончится. Можно даже не вылезать из неё. Просто закроем глаза, заснём и уже не проснёмся, — он поёжился. — Если поеду один, машина будет легче, а расстояние — больше. Но как я их оставлю одних? Уж лучше тогда умирать всем вместе. И сразу».

До дома матери Лены, Ларисы Вячеславовны, от их дома выходило почти тридцать километров. Туда-сюда на круг получалось шестьдесят, а на случай объездов — семьдесят-восемьдесят. То есть всё равно хватало и даже с запасом.

Ропотову пришла идея: «Вот бы забрать всех, детей и тёщу и — прочь из холодного города, на дачу с печкой. Пересидеть там, а потом, как потеплеет, и порядок восстановится, вернуться».

Только вот незадача: дачи-то у них не было. Как не было и родственников в других городах. Зато дача была у его друга Кирсанова. Прошлым летом Ропотовы ездили туда отмечать день рождения жены Кирсанова — Оксаны. В те большие июньские выходные стояла жаркая погода, они даже ходили все вместе купаться на местные пруды — место истока речушки со смешным названием «Рожайка». Хорошо тогда они отдохнули. Да и звал в гости потом их Кирсанов на свою дачу чуть не каждый месяц — хоть его одного, хоть со всей семьей.

Дача Кирсанова располагалась в пятидесяти километрах к югу от Москвы, в садоводческом товариществе недалеко от военного городка Алачково Чеховского района. Дом был хоть и старый, но построен добротно, из брёвен. В доме Кирсановых было несколько комнат, на первом и на мансардном этажах, проблем с размещением у них тогда не возникло.

В самой большой комнате дачного дома была выложена отличная печка-голландка. Из-за жары её тогда не топили, но Кирсанов рассказывал Ропотову, что печка была превосходной: растапливалась с одной спички, тепло давала уже через час и держала его почти сутки.

А какой шикарный погреб был в этом доме! Сколько красивых банок стояло тогда на его стеллажах: и с красными пузатыми томатами и зеленовато-песочными огурцами, с обеих сторон обрезанными, и с жёлтыми кабачками, нарезанными увесистыми кольцами, и ещё желтее — с целиковыми маленькими патиссонами. А какие замечательные компоты: из красной смородины, из чёрной, из вишни. Ну и варенья: клубничное, смородиновое, сливовое, из крыжовника, яблочное повидло. Эх, сейчас бы попасть туда, да с большой ложкой! Да и без ложки — только крышку открыть и так и припасть губами к этим разносолам и сладостям. Ну и пусть себе по животу течёт, главное, чтобы в рот попало.

А ещё там была картошка в ящике, пусть, наверное, сейчас пророщенная уже, с глазками, но — картошка! Мать стола русского, матушка-кормилица. Ну и что, что из Америки привезенная Петром Первым насильно вместо репы и в дополненье к капусте насаждённая.

Как же она выручала всех, картошечка: и в войну, и в голод,