Прогулки по Кенигсбергу - Дина Якшина

Около 1900 года ресторан закрылся, но был потом возрождён под сводами Россгартенского Пассажа (начало улицы Клинической). Впрочем, без особого успеха. Как не увенчались успехом и попытки отдельных рестораторов приобщить кёнигсбержцев к французской и английской кухне.

Вкусы у немцев были простыми. Всякие там «Consomme au Pommes D’Amour», «Sylphides a la creme a Ecrevisses» и прочие гастрономические тонкости были выше их желудочного понимания. И обычный бюргер, и господин из местного высшего общества одинаково любили сосиски с жареной кислой капустой, гороховый суп и пиво. А их жёны лакомились пирожными и горячим шоколадом в одних и тех же дамских кондитерских.

…Русские путешественники удивлялись тому, что в немецких ресторанах у каждого официанта — своя узкая специализация. Тот, кто носит хлеб, никогда не отзовётся на просьбу «поторопиться с пивом» — а тому, кто подаёт суп, абсолютно без разницы, принесли клиенту хлеб, поставили перед ним солонку или же нет.

Немецкие официанты прислуживали без той почтительной угодливости, какой отличались «человеки» в российских ресторанах и трактирах. Они не носились по залу с такой скоростью, что фалды их фраков завивались жгутом, — а, напротив, перемещались неторопливо и обстоятельно. Зато клиент мог быть уверен: ему не «втюхнут» залежалый продукт, а сдачу принесут с точностью до пфеннига…

Одну русскую даму с позором выгнали из ресторана, когда она, по московской привычке, начала возмущаться абрикосовым кремом, поданным на десерт, — дескать, он отвратителен.

Францёзишештрассе, 1930-е годы

Вход в ресторан «Блютгерихт» в западной части замкового двора

В Большом зале ресторана «Блютгерихт»

Официант переспросил: «Schon Sie wollen zagen?» («Хороший, вы хотите сказать?») Думая, что дама просто ошиблась в слове.

Но та повторила: «Abscheulich» («Отвратительный»).

Через пару минут вышел хозяин ресторана, позвал швейцара — и привередливую клиентку выпроводили, не дав доесть тот самый «отвратительный» крем. Впрочем, денег за обед тоже не взяли…

После штурма Кёнигсберга все рестораны закрылись. В городе голодали и побеждённые и победители. Михаэль Вик в книге «Закат Кёнигсберга. Свидетельство немецкого еврея» вспоминает:

«Одичавшие собаки избегали встреч с человеком, каким-то образом чуя его намерения. Всех кошек давно уже съели. Однажды средних размеров собаку сбил мчащийся джип. В состязании за её труп я оказался победителем и понёс добычу домой. ‹…› Её мясо пришлось всем домашним по вкусу и укрепило наши силы. А однажды в куче мусора мне попалась на глаза целая банка сиропа — вот это удача!»

А первая переселенка Н. А. Пискотская говорит:

«В голодную зиму 1947 года стоимость буханки хлеба подскочила до 100–120 рублей. Стакан муки стоил пять рублей. ‹…› На базаре хлеб продавали по кусочкам. Кусочек — десять рублей. Резали хлеб на десять частей и так продавали».

Ещё одно свидетельство:

«Летом сорок шестого года около бани на улице Павлика Морозова открыли коммерческий магазин, где изредка продавали хлеб… У дверей топталась огромная масса людей. Дверь время от времени открывалась, отсчитывали двадцать человек и запускали в магазин; там их отоваривали и выпускали через другую дверь. ‹…› Ко мне прижали пожилую немку интеллигентного вида, в соломенной шляпке с вуалью. До войны таких было много. Толпа давит, кости трещат, день жаркий. Старушка шепчет что-то по-своему. И вдруг я явственно слышу от неё по-русски: „Эх… твою мать!“»

И ещё:

«В 1947 году, четвёртого декабря, отменили карточки (это уже говорит ветеран А. Н. Соловьев. — Д. Я.). Мать на стол положила целую буханку хлеба и говорит: „Ешь“. Я отрезал кусок, а она говорит: „Всю ешь“. Я впервые съел целую буханку, впервые почувствовал себя сытым, а мать вдруг заплакала навзрыд» («Восточная Пруссия глазами советских переселенцев»).

Тут уж было не до кабаков. Они появились позже — и «гудели» там по преимуществу вернувшиеся из загранки моряки. А в их отсутствие — морячки. Кулинарные изыски резвящийся народ волновали мало: еда во всех ресторанах была примерно одинаковой. Как и выпивка. И музыка тоже.

В кабак ходили, чтобы поразвлечься: потанцевать и «снять» кого-нибудь на вечерок.

Морячки прикалывались: «Мы с мужем сейчас оба в Атлантике. Только он на судне, а я — за столиком». (Знаменитый рыбацкий ресторан в Калининграде назывался «Атлантикой».) Но это уже совсем другая история, к Кёнигсбергу относящаяся мало.

Как ни странно, красное знамя появилось на самой высокой башне города задолго до апреля 1945 года. Ещё в Средние века. Его вывешивали на Центральной башне Королевского замка, если где-то в городе вспыхивал пожар.

Вообще Кёнигсберг горел столько же, сколько и строился. Почти все семьсот лет. С января 1255-го по апрель 1945-го.

Первый грандиозный пожар произошёл в 1262 году: во время «Великого восстания» пруссов было сожжено первое поселение на Штайндамме, севернее замка.

В 1513 году в Кнайпхофском Форштадте сгорели госпиталь Святого Антониуса, Зелёный мост и все окрестные склады. 10 августа 1539 года в хлебопекарне начался пожар, почти уничтоживший Закхайм и Россгартен (сейчас это район между строящейся эстакадой — «мостом в никуда» — на Московском проспекте и улицей Клинической).

В августе 1756-го огонь вспыхнул в районе Россгартенского рынка (ныне начало улицы Фрунзе). История умалчивает о количестве жертв и разрушений, но можно предположить, что их было немало: в средневековом городе дома и хозяйственные пристройки лепились друг к другу кучно, а языки пламени перекидывались через узкие улочки Альтштадта с лёгкостью невообразимой.

11 ноября 1764 года в деревянной будке-мастерской, где шили паруса (сейчас это район спорткомплекса «Юность»), что-то загорелось. Под воздействием ветра огонь мгновенно охватил Альтштадт, Лёбенихт и Закхайм. Дотла выгорели четыре кирхи, Лёбенихтская ратуша, приют для нищих, 369 домов, 49 складов…