Василий Темный - Борис Тумасов

– Напасти, спрашиваешь? Напасти известны. Ордынцы, сын, первое зло, первое лихо, второе, а может ныне и главное, Литва Великая, она как паук сети на Русь набросила и продолжает плести.

– А еще есть ли какое лихо? – княжич поднял на отца глаза.

– Лихо, сыне, в нас самих, в князьях. Мы ношу нашу, княжескую, порознь норовим тащить, не сообща. Согласия меж нами нет. А то еще хуже, беде соседа радуемся. Подчас сами того не замечаем, как в злобствованиях губим себя… – Чуть помедлив, проговорил: – Да что себя, Русь губим. – И подтолкнул княжича. – Однако пошли, сыне. Там матушка ждет, к вечерней трапезе пора. А с заботами, какие перед тобой с летами встанут, ты справишься, сыне. Одолеешь их.

* * *

В Вильно, в замке великого князя Витовта горят огни и музыка гремит. Гости именитые, паны вельможные, шляхта польская съехались почтить жену Витовта, великую княгиню Анну.

Просторный зал освещен факелами. Гости лихо отплясывают краковяк и мазурку. Витовт вспотел, утирается большим мягким платком, говорит маршалку, молодому Радзивиллу:

– Посмотри на великую княгиню, она прелестна своей молодостью. И ее красота неотразима. Но она верна мне, я верю ей. Она славянка и умеет любить.

– Известно ли великому князю литовскому, как тверской князь побил легионеров Струся?

Витовт буркнул:

– Поделом побили тверичи Струся. Пусть знает ротмистр, прежде чем лезть в чужой огород, надобно высмотреть, а не подстерегает ли сторож?

Витовт заглянул в глаза Радзивиллу:

– Струсь мыслит, я в защиту его выступлю? Ошибается. У меня тверские князья и сам Борис в кармане сидят.

– Это добре, великий князь, но не помыслит ли тверской князь требовать от Литвы Смоленск либо Витебск?

Витовт презрительно поджал губы, глянул на Радзивилла:

– Разве маршалок считает князя Бориса потерявшим разум?

– Отчего же? Но, побив Струся, князь Борис возымеет, что княжество Тверское превыше Литвы.

Витовт разразился громовым смехом:

– Пустое, маршалок Радзивилл. Не станем время терять впусте, музыка для нас играет. И паны на нас взирают. Верно гадают, какие разговоры ведет великий князь литовский с маршалком.

У самого берега Ахтубы горы камня и мрамора. Здесь в давние времена еще при хане Берке начинали строить ханский дворец. По замыслу он должен был быть по-восточному легок и отточен. Но с той поры, как после смерти Берке пошла борьба за ханскую власть, строительство остановилось, камень и мрамор поросли бурьяном, тощий кустарник пробивался из-под груды мусора, а ханы довольствовались деревянным дворцом, поставленным еще Бату-ханом. Дворцовые хоромы, рубленные мастерами из Владимира и Ростова, Суздаля и Твери, Москвы и иных городов Руси, получились просторными, о двух ярусах, с переходами и башнями. По воспоминаниям, с самой высокой башни любил смотреть на город, в степные и заволжские дали свирепый хозяин дворца хан Батый.

Сарай с его пыльными широкими улицами, с глинобитными мазанками, мечетями, церковью и синагогой был настолько велик, что поражал всех, кто впервые бывал здесь. Особенно восхищали базары, шумные, крикливые, многоязычные, с обилием товаров. Здесь торг с рассвета и до темна вели гости со всех стран. Они приезжали в Сарай из италийской земли и Скандинавии, из немецких городов и Византии, из Бухары и Хивы, Самарканда и Хорезма и, конечно, бывали в Сарае русские торговые люди. Они добирались сюда с превеликим бережением, их подстерегали опасности на всем тысячеверстном пути.

В зимнюю пору торг замирал и жизнь в столице Золотой Орды делалась размеренной. Караван-сараи были безлюдны, за дувалами и купеческими пристанищами слышались лишь голоса караульных и ярились лютые псы. И только по-прежнему трудился мастеровой люд, согнанный в Сарай, чтобы своим покорным трудом укреплять и приумножать богатство Золотой Орды.

Хан Махмуд, сын Тохтамыша, изгнавший Едигея, воротился в Сарай-город из степного кочевья и, кутаясь в стеганый, подбитый мехом кургузый халат, медленно переходил из зала в зал дворца. Печей здесь не было, и в холода дворец обогревался жаровнями с деревянными углями. За огнем следили рабы, и если жаровня гасла, раба жестоко наказывали.

Вслед за Махмудом бесшумно следует мурза Селим, нашептывает:

– Молодой князь московский Василий, сын покойного великого князя Василия, и князь Звенигородский Юрий к тебе, хан, явились, чтобы ты рассудил их, кому великим столом владеть.

– Хм, – кашлянул Махмуд, – Юрий годами мудр, Василий молод, кто боле достоин великим князем сидеть?

Селим прислушивается к рассуждениям хана, а тот сам с собой советуется:

– Князь звенигородский, князь московский? А как ты, Селим, думаешь?

– Великий хан, тебе судить.

– Ну что же, послушаем урусов. Ты, Селим, приведешь их на той неделе, в первый день после рамазана. Я рассужу этих князей.

* * *

Вечерами каморы освещались чадящими плошками, заправленными рыбьим жиром. Рыбой и кониной живет весь город. Еду варили в казанах под навесами, конину жарили на угольях.

Дым костра, запах жареного и вареного мяса проникали в камору боярина Всеволжского, и он морщился, недобрым словом поминал хана и ордынцев.

Еще с осени боярин Дмитрий Всеволжский с московским великим князем Василием живут в Сарае, ждут суда ханского. В этом же караван-сарае живет и звенигородский князь Юрий, он убежден, правда на его стороне, но время в Орде тянется утомительно долго.

Князь звенигородский ворчал на племянника, что тот, де, не по старшинству на московском столе сидит, а Василий дядю пенял, что тот память брата, князя великого Василия Дмитриевича не чтит, к великому столу рвется…

Осень заканчивалась, подступали первые морозные ночи. Иногда срывались снежинки, а по краям тонкой коркой бралась у берегов Ахтуба.

Князь Василий укорял Всеволжского:

– Не скупился бы ты, боярин, с поминками, может, скорее и в Москву воротились бы. Вон как на мороз поворачивает…

Наконец настал день, когда мурза Селим известил:

– Хан ждет вас, урусы…

Светила луна, и город в ее свете замер, только и слышно, как перебрехиваются псы да перекликаются караульные дворца. Чадят факелы у дворцовых ворот. Окликнули подходивших русских князей, караульным ответил мурза Селим…

Они долго шли дворцовыми переходами в зал, где на троне, обтянутом пурпурным бархатом, восседал сам хан, а позади толпились царевичи, мурзы, беки.

По разбросанному от дверей до подножия трона ковру князья прошли вперед, остановились, низко склонились в поклоне.

Махмуд смотрел на них, хмурясь, кривя губы в усмешке. Вот он перевел глаза на бородатого седого князя звенигородского.