То, что сильнее - Мария Метлицкая

Было ей уже хорошо за тридцать, когда в ее жизни появился Яшка. Так его все и звали – просто Яшка. Тощий, невысокий, длинноносый, с роскошной копной темных кудрей, балагур, весельчак, выпивоха и бабник. Юнцом он попал в последний призыв и вернулся с фронта с осколком в позвоночнике, по этой причине тянул правую ногу. Яшкина жена Раиса, фронтовичка, медицинская сестра, которая выходила его в госпитале, была старше его на добрый десяток лет. Простая, добрая деревенская тетка, она любила мужа безоглядно и, конечно, спускала ему все его пьянки и загулы. Росла у них дочка Маринка, которую Раиса родила уже после сорока. Про жену Яшка говорил:

– Райка – человек! Ее никогда не брошу. Она друг, а дружба важнее любви.

А вот Маринку – тощую, носатую, точную свою копию – Яшка любил. Любил, как мог.

Яшка мог пропасть на неделю, две – уехать в Питер к друзьям, в Севастополь – поплавать в море, в глухую деревеньку – попариться в русской бане или просто потерять голову на пару недель от какой-нибудь новой знакомой, у нее и остаться. Раису он никогда ни о чем не предупреждал, да она и не ждала. А когда блудный муж возвращался, трезвый ли, пьяный, потрепанный и в помаде, пахнувший другой женщиной, она его обстирывала, пришивала пуговицы к пиджаку, крахмалила рубашки, стригла буйные Яшкины кудри – и ничем и никогда не попрекала. Лишь изредка вздыхала:

– Господи, когда же ты, чертяка, угомонишься, дождусь ли я этого светлого дня?

– Не дождешься, Райка, не рассчитывай! – радостно кричал из ванной Яшка, намыливая свое тощее тело мочалкой и сбривая опасной бритвой многодневную щетину с узких высоких скул.

Периодически он устраивался на работу – то экспедитором, то курьером, то грузчиком в булочную, но долго нигде не задерживался. Иногда на недели застревал дома, не пил, ходил с авоськой за хлебом, играл с дочкой и ночами запоем читал. Тогда для Раисы наступали счастливые дни. Но ненадолго. Вскоре Яшка опять исчезал. Странно, но женщины его обожали. Он так плавно и перетекал – из романа в роман. Харизма – так, наверное, сказали бы сейчас.

Жил он по соседству с Ивочкой и однажды (на ее беду, как говорила мама) они повстречались. На улице. Яшка хромал за ней от метро, бесконечно что-то болтая о ее женской прелести и декламируя Мандельштама и Пастернака. Напросился на чай. Она почему-то его пустила. Пожалела, что ли? И начался их безумный роман. Теперь Яшка был постоянен: жил легально на два дома – то у Ивочки, то у Раисы. Пить стал меньше, но все равно, конечно, срывался. Раиса знала про Ивочку и звонила ей вечерами.

– Наш у тебя? – волновалась она.

Сначала Ивочка страдала и гнала Яшку домой, а потом привыкла. Моя мать ругала Ивочку последними словами – и в глаза, а уж тем более за глаза:

– Дура, идиотка, связалась с шаромыжником, пьяницей! Так и промыкается с ним до конца своих дней. А о старости подумала? Кто стакан воды подаст?

Отец тоже страдал, но молчал. Но, видимо, это была любовь. Даже наверняка. Ивочка устроила Яшку вахтером в свой проектный институт. Там он точно не скучал – веселился и острил, отпуская пышные и витиеватые комплименты всем особам женского пола. Всерьез его никто не воспринимал, но все равно было приятно. Теперь он был на Ивочкиных глазах, под присмотром, как радостно говорила Раиса, без конца за это благодарившая Ивочку. Еще Раиса носила Яшке на вахту котлеты в стеклянной банке. Иногда Яшку начинала, как он говорил, грызть совесть, и он съезжал на неделю к Раисе. Там он мучился, страдал и пил – у Ивочки пить стеснялся. Теперь уже Ивочка звонила Раисе и узнавала, дома ли Яшка.

– Дома шалопут, – успокаивала ее добрая Раиса, – спи, не волнуйся.

Уходить из семьи насовсем Яшка как-то не собирался, да и это никому, в общем-то, не было нужно. Так и жили.

Моя мать, человек деятельный, смотреть на это все спокойно не могла. Да и отец наверняка страдал и переживал за свою умницу и красавицу сестру. В общем, решили они Ивочку просватать. Нашелся и жених – коллега отца, некий Генрих, старый холостяк. Был он очень сдержан, высок, худощав, вполне хорош собой, занимал приличный пост. Словом, полная противоположность Яшке. Два полюса. Мама, как ей казалось, все удачно устроила.

Ивочка пришла к нам в дом – Яшка в это время был на передержке у Раисы после очередного запоя. Генрих галантно ухаживал за Ивочкой, наливал ей вино, прекрасно вел беседу, был вполне осведомлен о культурной жизни Москвы. Ивочка была безучастна. Мать вытащила ее на кухню и яростно шептала ей:

– Дура, приличный мужик, холостой, непьющий, с зарплатой, чем он тебе не хорош?

– Всем хорош, – смеясь, отвечала Ивочка, – всем хорош, но не мне, – каламбурила она.

– Господи, какая же ты идиотка, – возмущалась мать. – Ну что ты в этом ханурике нашла? Губишь свою жизнь, а сколько осталось бабьего века? Это шанс, и хватать его надо обеими руками.

– Не умею, – отмахивалась Ивочка. – Спасибо тебе за хлопоты, но у меня все хорошо.

– Хо-ро-шо? – делала круглые глаза мать. – И вот это все ты называешь «хорошо»? Ну, живи, как знаешь, а вообще, ты слабоумная, – спокойно заключила мать.

– Нет, – тихо возразила Ивочка, – просто я его люблю. Да что ты знаешь о нем? Он – личность, яркий и талантливый человек.

Мать не ответила и только со вздохом безнадежно махнула рукой:

– О чем с тобой говорить?

Отец, правда, упросил Ивочку встретиться с Генрихом еще раз. Вдруг… Ничего подобного. Они прошлись по улице, сходили в кино, а потом Ивочка извинилась и уехала домой.

Что же, каждый видит свое счастье по-своему. Ее, Ивочкино, счастье – пьющий и маргинальный Яшка. Теперь он приводил к ней в дом дочь – тихую долговязую Маринку, и Ивочка заботилась о ней. Водила по музеям, покупала ей книжки и вязала мохеровую кепочку с жестким козырьком, модную в то время. Но годы не проходили мимо.

Ивочка постарела, пополнела, и в ее чудесных волосах уже вовсю блестели серебристые нити. Теперь я ездила к ней нечасто – во-первых, почему-то стеснялась Яшки, во-вторых, слегка ревновала к молчаливой и угрюмой Маринке, да и просто закрутила меня собственная молодая и пестрая жизнь. Но Ивочкиной любви хватало на всех – и когда у меня случалась очередная сердечная драма, мы болтали часами с ней по телефону.

Потом к Ивочкиной жизни все привыкли и перестали это обсуждать. На свой пятидесятилетний юбилей Ивочка накрыла роскошный стол – сациви, пироги, холодец, заливное. Собрала гостей – коллеги по институту, соседи, вся немногочисленная родня. Я прибыла с кандидатом в мужья и тщательно скрываемой ото всех двухмесячной беременностью. Мы поцеловались с Ивочкой в тесной прихожей, и меня впервые замутило от ее духов – конечно, все того же ландыша. Яшка сидел во главе стола в белой сорочке, в галстуке и в новом костюме. Тамадил он изо всех сил и прочел стихи, посвященные Ивочке, удивительно трогательные и глубокие. Его дочь Маринка таскала на кухню посуду и грела горячее. Было шумно, весело, сытно и плотно накурено.