12 месяцев. Необычные эротические приключения - Генрих и Ксения Корн

Я глядел на небо и думал: как же хороша весна.

Она была похожа на молодую женщину, готовую к любви. Была похожа на сумасшедше-пьяную мысль, вскружившую голову. На слово «да», стремительно, как фейерверк, распустившее в душе бескрайнее море цветов. Она была похожа на то фантастическое, что со мной произошло.

– Девочки мои милые, – всё-таки не выдержал я. – Скажите мне, пожалуйста, как это всё с нами случилось? Я не понимаю.

– Просто она сумасшедшая, – сказала Лера, кивнув на Лину.

– Это она сумасшедшая, – сказала Лина, кивнув на Леру.

– Она подарила мне тебя на день рожденья. Ты – мой подарок.

– Она сама сказала, что хочет такой подарок.

– Ты сумасшедшая. Никто бы никогда не сделал такого подарка.

– Ты же этого хотела. Я сделала.

– Вы что, договорились, что ли? – удивился я.

– Да, мы договорились, что ты придёшь ко мне на день рожденья, и я соблазню тебя, – ответила Лера.

– Я знала, что Лера хотела бы к тебе вернуться. А у нас с тобой… всё давно разладилось, ты давно несчастлив со мной, – ответила Лина. – Я решила, что так будет лучше для всех. У тебя была бы любовница, ну и что? Зато я её хорошо знаю, и я не против, и я её сама для тебя выбрала.

– А потом всё пошло не так, как мы договаривались.

– Я не знаю, что на меня нашло. Я не захотела уходить. Потом ты бы чувствовал вину передо мной, скрывая свои отношения с Лерой.

– Да я бы сама не смогла, если бы Лина ушла. Я не могу так.

– Мы это не планировали. Это всё само случилось.

– И что теперь будет дальше? – спросил я.

– Не знаю, – виновато проговорила Лина и положила голову мне на плечо.

– Я тоже не знаю, – виновато проговорила Лера и тоже положила голову мне на плечо.

Я высвободил руки и крепко обнял их обоих, прижал к себе.

– Ладно, посмотрим, что теперь будет.

А потом случилось что случилось. Джек-пот. Шанс на миллион. Понять это так же сложно, как и произошедшее в ту апрельскую ночь.

Мы не могли расстаться, и Лера переехала жить к нам с Линой. В тот момент на меня неожиданно посыпались все блага мира, как будто слепая богиня Фортуна осыпала меня золотом из своего рога изобилия.

Мои книги, которые раньше никому не были нужны, вдруг стали раскупаться так, словно они не мои книги, а бестселлеры Стивена Кинга и Э. Л. Джеймс, вместе взятые. Сразу повылезали издатели с гонорарами в шесть нулей. Одна известная кинокомпания с самого олимпа, на вершину которого прежде мне и глядеть-то было больно, предложила деньги за сценарии.

От неопытности и растерянности я не успевал спокойно подумать над одним предложением, как уже поступало другое. Многое подписывал не глядя, теряя деньги, но не очень-то переживая. Как грабитель, убегающий из ограбленного им банка с полными сумками наличности, роняющий бумажки на ходу. Сколько их так было потеряно – одному богу известно. Да и чёрт с ними. Весь банк всё равно не заберёшь.

Вести дела мне стали помогать Лина и Лера, конечно. Женщины и деньги созданы друг для друга, и они друг друга понимают. По-настоящему тратить деньги умеют только женщины.

Купить большой дом вдали от городской суеты, от лишних глаз, в красивой деревенской глуши, на берегу тихого озерка – это их идея. А ещё их идея посадить там на память три дерева: берёзу, дуб и ель. Дуб посадил я, Лина посадила берёзу, ель – Лера.

– Пусть эти деревья будут нашими талисманами, – сказала Лера.

– Когда они вырастут, мы все втроём будем отдыхать под ними, – сказала Лина.

А я сказал:

– Здорово вы всё придумали, милые мои девочки.

Всякая мысль похожа на семя. И воистину так – что посеешь, то и пожнёшь. А твоя жизнь – это поле, на котором ты работаешь каждый день, а ночью о нём же видишь сны. На том поле нет ничего не твоего, ничего, чего бы ты не хотел, хоть и неосознанно, точно во сне, в глубине себя, или чему не позволял бы быть. Там всё – твоё, так или иначе, вольно или поневоле. Потому что ты – это твои мысли.

На моём поле есть одно особенное и чудное место. Мой рай, куда я теперь приезжаю, когда счастливая и тёплая радость жизни, солнце души, оставляет меня на время, позволяя завывать беспокойному ветру сомнений, жечь зною печали, наползать свирепым чёрным тучам злобы, буйствовать стуже тревоги и страха. Там всегда тихо и солнечно, спокойно и радостно. Может быть, мне просто хочется, чтобы там так было, и там так бывает.

У задумчивого озерка с низкими берегами и удивительно чистой, прозрачной водой стоят три дерева – берёза, дуб и ель, а меж ними, в самой их тени, симпатичная скамейка со спинкой. На ней приятно сидеть и, глядя на озеро, ни о чём не думать.

Как-то сидя там в погожий апрельский денёк с Линой и Лерой, я вспомнил, что так и не дописал свой рассказ под названием «Дурак».

«Зачем он мне теперь?» – подумалось сперва, а потом решил, что допишу. Конец-то я знаю. Этот конец – то, что надо.

Человек выздоравливает, «давая волю» своей сексуальности.

Зигмунд Фрейд

Музыка – это звуки. При желании её можно услышать во всём, что способно звучать. А звучать способно всё. Что не слышат уши – то услышит душа. Для души и безмолвие тишины полно звуков – не родившихся ещё или давно умерших, звуков идей, звуков эмоций и чувств, звуков мыслей, звуков невысказанных слов.

Звуки живут в музыке: музыка для них то же, что для людей жизнь. Тогда как для играющего их музыканта это всего лишь ноты в его партитуре. Просто череда символов на строке в пять параллельных линий, в которых он усматривает размеры и длительности, диезы и бемоли, мажоры и миноры, доминанты и тоники, секунды, терции, кварты, квинты…

Именно так относился к музыке мой папа. Он ходил на репетиции и концерты, как иные люди ходят на завод или в офис: отработал положенное время – получил деньги. Музыкантствование по движению души, по любви, у него вызывало язвительную ухмылку.

– Это всё для наивных, для любителей и дураков, – объяснял он. – А профессионалу платят за то, что он умеет хорошо делать свою работу.

Я его не понимала, не могла понять и принять его такое бездушие, а он только посмеивался. Так, будто я ещё не в состоянии уразуметь какую-то умную взрослую вещь. Вот, мол, вырасту – пойму. Но я так никогда это и не поняла, я всегда считала, что музыка не терпит нелюбви к себе.

Впрочем, папа, пусть и по-своему, музыку всё же любил – иначе зачем ему вздумалось бы отдать меня в музыкальную школу учиться игре на скрипке, а позже настаивать на том, чтобы я окончила ещё и училище?

Скрипка – в память о маме. Мамы не стало, когда мне было пять. А ей тогда не было и двадцати пяти. Она играла на скрипке в симфоническом оркестре – там же, где и папа.