Воин из-за круга - Андрей Астахов

– Моя королева! – повторял он, целуя ее пальцы. – Моя богиня!

– Не богиня, – ответила Тасси. – Всего лишь бедная девушка, которую ты погубил. И которая, может быть, погубила тебя своей любовью.

– Я! – Счастье в глазах фон Гриппена сменилось ужасом. – Что ты говоришь?

– Я не свободна, Хорст. Я любовница императора. Если он узнает о том, что случилось, он накажет меня и тебя.

– Клянусь рыцарской честью, что никто и никогда не узнает о том, что было между нами, моя госпожа! – провозгласил Хорст. – Клянусь, что сохраню эту тайну до самой смерти.

– Благодарю тебя. Но я имела в виду другое. Я говорила о тебе императору. Он расположен к тебе и хочет доверить тебе важное дело. И я уверена, он захочет тебя удалить, послать с войском на север. Понимаешь, почему он собирается отправить тебя отсюда?

– Понимаю. Но ради тебя я готов на все.

– Других слов я и не ждала. Однако ты должен помнить, что император очень ревнив. Если он заподозрит, что между нами есть нечто большее, чем дружеское расположение, он предаст тебя смерти, а я… я умру от тоски!

– Я понял тебя, любимая. Я буду служить императору так, будто он, а не ты мой сюзерен. Я исполню все, чего он захочет.

– Как я ждала этих слов! Я благодарна тебе, Хорст.

– Бог мой, как ты прекрасна! Ты будто светишься изнутри. Позволь мне любить тебя, моя лучистая, мой ангел, моя красавица!

– Люби меня, Хорст! И позволь мне любить тебя. Любить так, как я люблю только императора. Ты позволишь?

– Конечно.

– Ну, тогда держись! – Тасси припала к губам воина, а потом скользнула вниз, к его чреслам.

Это была ее женская месть Шендрегону. То, что император требовал от нее, для фон Гриппена она делала добровольно и с удовольствием, наслаждаясь вкусом его семени – вкусом жизни, которого не было у мертвого выморочного семени императора. И не сомневаясь, что рыцарь, который поможет ей исполнить пророчества, теперь находится в ее безраздельной власти.

Солнце пошло на закат, когда троица беглецов добралась до старой полуразрушенной фермы в шести лигах от города. Сюда их привел ушастый Килле – когда-то ему довелось скрываться здесь от Красных плащей. Место и впрямь отлично подходило для убежища: с одной стороны ферма выходила к большому оврагу, которым можно было бы легко улизнуть при появлении погони и скрыться в лесу, подступавшему к расположенным при ферме полям, когда-то ухоженным, а теперь заросшим кустарником и молодыми деревьями.

Дверь дома была заколочена – Килле ногой выбил ее. Ди Марон вошел вслед за каторжниками, озираясь по сторонам. Дом был темный, весь пропитанный запахом плесени и мышей; окна были забиты, и свет проникал сюда только через дыры в кровле. Дощатые полы отчаянно скрипели и визжали под шагами пришельцев. Однако ушастый Килле чувствовал себя здесь уверенно – возможно, для него эта брошенная усадьба не раз и не два играла роль дома.

– Заходи, братва! – пригласил он тоном гостеприимного хозяина. – Это дворец Килле-Зайца. Сейчас шамать будем. Дворянчик принесет дров для камина.

– А где дрова? – спросил ди Марон.

– В сарае. И не вздумай бежать. Здесь кругом болота, утопнешь.

– Я и не думал, – солгал ди Марон.

Он вышел из дома и тут же убедился, что его новоявленные компаньоны ему не доверяют – мутноглазый Балль тут же появился в дверях дома, наблюдая за ним. Ди Марон с трудом поборол в себе желание тут же перелезть через покосившийся забор и удрать. Верно говорит Заяц, уйти он не сможет. И дело даже не в болотах – есть они тут или нет, еще вопрос. Просто Заяц и его приятель эти места знают лучше, чем он. Не дадут уйти, догонят и убьют. Юноша вспомнил ободранную человеческую тушу в лагерной кухне и содрогнулся. Эти двое наверняка ели тот суп. Это не люди, выродки. Поэтому не надо глупить, а лучше подождать удобного момента. Может быть, судьба подарит ему такой момент. Не для того Единый уберег его минувшей ночью, чтобы он пресмыкался перед этими двумя негодяями и сгинул вместе с ними в какой-нибудь переделке.

Когда он принес в дом дрова, оба каторжника закусывали его провизией. Килле велел ему разжечь огонь. Трут ди Марон разжег сразу, но вот сырые дрова гореть не хотели.

– Чего ты там возишься? – прикрикнул Килле. – Что, слабо огонь разжечь?

– Сейчас сделаю, – буркнул поэт.

– Давай шевелись, холодно что-то! – добавил Балль.

– Хреновый у нас дворецкий, Горемыка, – заявил товарищу Килле. – Надо его поучить манерам и обхождению.

Ди Марон втянул голову в плечи. Однако в следующий миг от тлеющего трута занялся кусок бересты, который он подсунул в камин. Оранжевый огонек побежал по расщепленному полену, перекинулся на остальное топливо.

– Вишь ты, умеет! – Заяц даже присвистнул. – Теперь поищи решетку для жаркого. Мясо будем жарить.

– Какое мясо? – вздрогнул ди Марон.

– Твое, из сумки. Не то протухнет.

Поэт втихомолку выругался. Решетка валялась в груде мусора справа от камина, полузаваленная старой золой и какими-то бесформенными тряпками. Килле тем временем кинжалом нарезал мясо на ломти.

– Давай, дворянчик, работай, – приговаривал он. – Свою жрачку надобно тебе отработать. Ты ведь как жил – на всем готовом. Небось, ни разу за свою гребаную жизнь голода не чуял. Такого голода, чтобы в нутре прям все горело. Так ведь?

Ди Марон молчал. Желания разговаривать с ушастым у него не было, поэтому он сделал вид, что ржавая решетка очень его занимает.

– Молчишь? – Килле ухмыльнулся. – Ну молчи, я за язык тебя не тягаю. Хотя из вежливости мог бы разговор поддержать. Я тебя не виню. У каждого судьба своя. Ты вот, небось, и папашу и мамашу своих знаешь?

– Знаю, – ответил ди Марон.

– О, заговорил! Молодца! Ну так вот, ты своих папашку с мамашкой знаешь. А я вот папаню своего в глаза не видывал. Ну и кем бы я вырос, коли родился в дерьме? А ты у нас белоручка, дворянчик! Вона, даже решетку так держишь, будто ручонки свои замарать боишься.

– Ты чего от меня хочешь? – спросил поэт, не совсем понимая, чего ради ушастый затеял с ним такой душевный разговор.

– А ничего. Компанию поддержать. Мы-то с Горемыкой на север собрались, в Венадур. Я говорил уж. Путь неблизкий, компаньон хороший в масть будет. Верно я говорю, Горемыка?

– Угу, – промычал мутноглазый.

– И тебе хорошо, и нам весело, – продолжал Килле. – Ты бы один на первом посту спалился бы. Тут после ночного бардака всех будут хватать, виновных-невиновных, чистых и замазанных. И тебя бы взяли. А так ты с нами будешь в целости, – тут Заяц почему-то идиотски заржал.

– Чего смеешься? – поинтересовался поэт.

– Говорю, целиком теперь наш. Свой то есть.