Вызов Запада и ответ России - Анатолий Уткин

После декабря 1825 года Россия погрузилась в суровую николаевскую атмосферу, где номинально господствовала дисциплина и фактически воцарилась враждебность по отношению к передовым западным новациям. Это тем более обидно, что Россия впервые почувствовала свою силу (испытанную в войне с Наполеоном) и, поверив в свою мощь и будущее, готова была более легко и естественно воспринимать лучшее, порождаемое Западом. Достойно сожаления то, что николаевское противостояние западному рационализму началось в период выделения значительного слоя русских, жаждущих погрузиться в мир разума и знаний.

Правительству нужна была позитивная мобилизация сил, но ради избежания унизительного самоунижения цари избрали «наступательные» лозунги. Напомним, что между шестнадцатым и восемнадцатым столетиями они отстаивали «более истинный» характер российского православия. При императоре Николае Первом завершилось молчаливое признание превосходства Запада, но царь официально противопоставил православие, самодержавие и народность российского строя декадентству Запада. И хотя в домашних библиотеках еще стояли энциклопедии Дидро, внутренняя атмосфера стала более жесткой в отношении Запада. Символом этого антизападничества стал министр образования С. Уваров (автор знаменитого лозунга «Православие, самодержавие, народность»), царивший в русском образовании с 1833 по 1855 год.

Именно в целях маскирования своего очевидного отставания российские государи (например, Николай Первый) выдвигали теории входящего в полосу упадка Запада и более здоровой (по меньшей мере, морально) России. Русская культура действительно начала свое цветение, и это цветение было между Пушкиным и Чеховым успешно использовано как первоклассный аргумент в пользу, равенства России и Запада, а то и превосходства. Оригинальность и талант — в чем никто не отказывал восточноевропейской цивилизации — подавались доказательством равенства западного и восточного обществ по критерию национальной эффективности. А вот это уже было преувеличение, приятное для правящих слоев России, но несоответствующее исторической истине. Таким образом, блестящая русская культура девятнадцатого века как бы «анестезировала» остроту культурно-цивилизационного шока от столкновения русского общества с более развитым Западом. Более того, у части просвещенной России появляется очевидная агрессия в отношении Запада. Именно при Николае Первом в России поднимается волна против идей века Просвещения. Во главе интеллектуальной реакции становится Москва, противопоставляющая себя Петербургу. В литературе после блестящего века Петербурга начинается культ Москвы, формируемый такими писателями, как Загоскин. (М. Загоскин писал в 1840-е годы: «Я изучал Москву в течение тридцати лет и могу сказать со всей убежденностью, что это не город, не столица, но целый огромный мир, целиком русский по своему характеру»).

Петровское восхищение Амстердамом начинает увядать. Возникает довольно энергичная проазиатская оппозиция. После подавления польского восстания 1830 года именно в Москве формируется целое мощное движение в пользу развития связей с Азией. Губернатор Москвы Растопчин начал выводить свою генеалогию не от Рюриковичей, а от Чингиз-хана. «Мы должны овосточиться, стать больше Востоком, чем Западом», — писал В.Г. Белинский — ведущий критик эпохи). Характерны проявления высокомерия в отношении Запада. Ранние славянофилы жалуются, что русское движение в Центральную Европу оказалось остановленным. Пора России подумать о гигантских азиатских просторах, где ее энергия получит более гарантированные результаты. Уваров уже в 1810 году ратовал за открытие в России Азиатской академии. На гребне волны, последовавшей за подавлением польского восстания, Уваров встал во главе антизападных сил. Проуваровские критики призвали публику «овосточиться». Такие авторы, как Рафаил Зотов, начали восхвалять монгольских героев чингизхановской эпохи. В пьесе 1823 года «Юность Ивана III» у русского царя появляется монгольский воспитатель. В 1828 году публикуется антология монгольских поговорок. В обществе культивируется аристократическое презрение к текущему обуржуазиванию Запада, к массовой западной прессе, «низведшей слово с трона».

В идеальном обществе Уварова господствовали не личные совершенства и не рациональное его построение, а иерархия, управляемая теми немногими, кому доступна истина управления. Уваров сражался с декартовским поклонением логике. Его толстый «Журнал министерства народного образования» был своего рода заслоном на пути более близкого знакомства с современными западными теориями и анализа их. В результате такой политики Запад, приблизившись физически (улучшились дороги и впереди показался дым паровозов), несколько отступил в умозрительной сфере вследствие консервативного влияния царя Николая Первого и его окружения.

Главный акцент был сделан, как уже говорилось, на перенос центра внимания с французского просвещения на германскую упорядоченность и регламентацию. Женатый на прусской принцессе, Николай Первый был близок со своими прусскими родственниками — королями Фридрихом-Вильгельмом Третьим и Фридрихом-Вильгельмом Четвертым. Огорченный современник заметил: «Немцы завоевали Россию в то самое время, когда должен был завершиться процесс их собственного завоевания русскими. Случилось то же, что произошло в Китае с монголами, в Италии с варварами, в Греции с римлянами». Немецкий романтизм и немецкая механическая дисциплина были противопоставлены раскрепощенной энергии британцев и галлов.

Николая Первого по некоторым внешним признакам нередко сравнивали с Петром Первым: военная жилка, восхищение вооружением, восхищение военным порядком, приход к власти после внутреннего брожения и подавления внутреннего восстания. Но Петр Первый открыл пути за Запад, в то время как Николай Первый постарался их почти закрыть. Если Петр восхищался в жизни всем практическим, то Николая привлекало все абстрактное. Гегеля он в Россию допустил легко, а железные дороги — с трудом. Николая восхищали обсерватории, но не доменные печи.

Действие рождает противодействие. Человеком, который со страстью и талантом взялся за обоснование необходимости для России сближения с Западом, стал Петр Чаадаев. Вместе с русской армией, преследующей Наполеона, восемнадцатилетний Чаадаев открыл для себя Западную Европу. Будучи признан самым светлым умом в гвардейском Семеновском полку, он вышел в отставку и, поселившись в Швейцарии, стал обозревать философский горизонт Запада. Встречи с такими философами, как Шеллинг, расширили его представления об окружающем Россию мире, о смысле русской истории, о значении Запада для России. В 1836 году он опубликовал первое из восьми философских эссе, посвященных смыслу русской истории. Так началась знаменитая дуэль славянофилов и западников, и в этой разворачивающейся дискуссии по поводу судеб России Чаадаев выступил блестящим апологетом западничества.

Написанные по-французски, письма Чаадаева не оставляли места сомнениям, на чьей стороне его симпатии. Чаадаев, как никто другой до него, поставил вопрос, что значит Запад для России, и что Россия значит для Запада. Впервые так убедительно было указано на различие в историческом развитии, определяющее характер будущих взаимоотношений двух регионов. Восхваляемая местными патриотами Москва — это город мертвых, где живая жизнь остановилась в слепом поклонении застывшим обрядам. Наличие в истории России творческого начала было в письмах Чаадаева поставлено под сомнение. Россия виделась пока еще лишь фактом географии, а не мировой истории. Чаадаев придавал большое значение отторжению России от западного христианства. Отделение восточной церкви от западной отрезало Россию от Запада. «Мы не принадлежим ни к Западу, ни к Востоку, и у нас нет традиций ни того, ни другого». Казалось бы, «стоя между главными частями мира, Востоком и Западом, упираясь одним локтем в Китай, другим в Германию, мы должны были соединить в себе оба великих начала духовной природы: воображение и рассудок, и совмещать в нашей цивилизации историю всего земного шара. Но не такова роль, отведенная нам Провидением… (мы) одиноки в мире». П.Я. Чаадаев говорил самые горькие слова о малости российского вклада, об увлечении обманчивой внешностью, о культурной бедности российской цивилизации. Но вывод заключал не о пользе заимствований: «Нам незачем бежать за другими; нам следует откровенно оценить себя, понять, что мы такое, выйти из лжи и утвердиться в истине. Тогда мы пойдем вперед, и пойдем скорее других, потому что пришли позднее их, потому что мы имеем весь их опыт и весь труд веков, предшествовавших нам».