Модистка королевы - Катрин Гюннек

Однажды утром, после того как я продемонстрировала ей «прекрасную курицу», она вдруг ни с того ни с сего спросила меня, видела ли я когда-нибудь море.

— Вы ведь видели его, правда? — заключила она с сожалением в голосе.

В другой раз она попросила меня описать море. Не помню, что я тогда ответила. Несомненно, что-то вроде того, что море не поддается описанию. Что нужно непременно увидеть его, почувствовать, услышать и прикоснуться к нему, даже попробовать, чтобы ощутить в нем соленый вкус слез.

— Теперь мне кажется, будто я его немного знаю, — вздохнула она.

Она любила путешествовать. Я думаю, она мне завидовала. Мария-Антуанетта де Лоррен-Габсбург завидовала Марии-Жанне Бертен Пикардийской! Разве это не говорит о том, что мир начал выворачиваться наизнанку?..

Когда я возвращалась из своих «турне», она требовала, чтобы я рассказывала ей все, и я с удовольствием подчинялась. Я вела ее по большим дорогам и узким тропкам. Мы мысленно попадали в страны, в которых она мечтала побывать, но куда ей не суждено было попасть. Таким был ее способ путешествовать.

То время было отмечено морскими победами, которые мои шляпки праздновали в Бостоне, Филадельфии, Гренаде, у знаменитого Д’Эстаня. Самая экстравагантная шляпка стала самой знаменитой. Это была та, которая, по мнению Шарля, привнесла море в Париж, — «прекрасная курица». В районе острова Уессант королевская флотилия одержала победу над англичанами. Это актуальное событие вдохновило меня. На «борту» моей новой шляпки была установлена уменьшенная копия судна. Волосы были уложены мягкими волнами, имитируя волны океана. «Прекрасная курица» смело плыла, сидя высоко в воздушных просторах, на головах у женщин, которые могли похвалиться тем, что у них на голове — морской командир.

Это была великая «эпоха Бертен».

Я была влиятельной особой, и мною восхищались. Но время не стояло на месте, и мне все меньше и меньше нравились зеркала, поскольку меня распирала не только гордость, но и предательская полнота также не обошла меня стороной. То там, то здесь стали появляться неприятные комочки. Конечно, я все еще была привлекательной, стоит только вспомнить количество и качество моих воздыхателей. Что они во мне находили?.. Аде, всегда стройная как березка, дразнила меня. Она говорила, что привлекательность не измеряется килограммами.

— Большая, но красивая! — вот тебе и новый девиз. Вышивай, медитируй, — хихикала она, конечно, без всякой злобы.

А устами Аделаиды, похоже, глаголила истина! Самый младший шурин королевы[72]не устоял перед моими чарами и округлостями! Артуа был принцем крови и знал толк в красивых женщинах, надо вам сказать. Шарлю хватило мудрости не обратить на это внимания. Признаюсь, его ревность пришлась бы мне по душе. Может быть, он и ревновал, только молча? Ведь он был мужчиной, привыкшим скрывать свои чувства.

Еще он был хорошим другом, дядей, сыном. Столько причин, чтобы любить его сильнее, чем любила я. На самом деле мы сходились в самом основном. Может, он испугался, как бы эта схожесть-близость не превратила дружбу в любовь? Не знаю.

Мне нравилось, что он так любит своих племянников, троих юношей, служащих в Королевской флотилии, свою старую мать, которую он часто навещал в Тоннерре, мою Аделаиду и моих «мальчиков», Клода-Шарлеманя и Луи-Николя, королеву, мои шляпки… Мне нравились и его недостатки. Он был упрям, скрытен, непредсказуем, дерзок. В конце того года он вдруг решил сыграть в рыцаря-невидимку, и от него долго не было никаких вестей.

Самое грустное — то, что я из-за этого не сильно переживала.

Мне никогда не нравилось тратить время попусту. И вдруг я решаюсь вернуться в прошлое, которое уже нельзя изменить. Я пытаюсь ухватить его, воссоздать по кусочкам, но мне никак не удается сплести в единое целое обрывки вчерашних дней. Странная манера беседовать, я знаю.

Я не в силах выразить все, что происходит во мне, но и не могу сказать, что этот разговор мне не нравится, тем более что пока я говорю о светлом периоде моей жизни. Периоде, когда королева еще была со мной…

Моя жизнь постепенно сплеталась с ее жизнью. Когда я говорю о моей истории, то подразумеваю и ее историю. Она была в моей жизни, она была моей жизнью. Она руководила моей жизнью. Странно, но эта женщина была мне как сестра, ее душа была сродни моей, она была моим двойником. Она была лучшей мною, мною благородного происхождения.

Она тоже была «экзотической». На самом деле она, австрийка, и я, пикардийка, всегда были лишь чужаками среди версальцев, которые в нас нуждались и которые от нас отреклись. В пятнадцать лет жизнь кинула одну из нас в рыдван[73], другую — в карету. Первые шаги, первые ошибки, и наша жизнь промчалась быстро, как и любая другая жизнь.

Важнейшее событие в жизни королевы наконец произошло. Судьба преподнесла ей самый дорогой подарок — прямо к Рождеству! К Рождеству 1778 года, года, который не так легко забыть.

Я была одной из первых, кто догадался об этом. Разве можно скрыть появившуюся округлость талии от того, кто на вас шьет? Мадам ждала ребенка! Вот так новость! Этого события ждали семь долгих лет. Все были изумлены, и вновь поползли слухи. Нашлись добрые люди, которые объединили свои воспоминания, сверили даты и стали утверждать, что это сокровище не может быть от бедного Луи.

Время шло, и платья стали сдавливать королеве живот и грудь. Она раздражалась все больше, твердя, что это вредно для ее здоровья. Она стала стесняться и не осмеливалась взглянуть на себя в зеркало.

— Я так располнела. Вы бы только видели мои бедра и грудь, — вздыхала она.

Тогда я придумала новый вид левита[74]— свободное, удобное, но в то же время элегантное платье, и она была сильно удивлена:

— Левит? Не вижу в этом ничего нового.

— Идея нелепая и старомодная! — повторяла Полиньяк.

Ее я просто ненавидела. Она хотела руководить всеми и вся, вплоть до того, какое белье кому носить. За ее вечной улыбкой скрывались маленькие заостренные зубки, готовые вцепиться мертвой хваткой. Думала ли она, что сможет запугать меня?

— Мадам, позвольте напомнить, что часто новое — хорошо забытое старое, но мы, если то будет угодно Ее Величеству, перекроим платье.

Создавать новое — это, возможно, переиначивать старое, в том году мы перекроили левит для королевы. Получилась свободная одежда на восточный манер.

— …домашний халат! — настаивала Полиньяк.

— Говорите «аристотель», — мягко сказала графиня д’Адемар, хорошо разбиравшаяся в моде и бывшая высокого мнения о моем творчестве.