Третья тетрадь - Дмитрий Вересов

– Но почему же, Даня? – ахнула все еще впечатлительная, несмотря на долгую и непростую жизнь, Нина Ивановна.

– Да потому… Кстати, вы уж не уходите сегодня, поночуйте здесь, пожалуйста. Завтра с утра много дел. – Данила натянул зеленую подростковую шапочку, убрав под нее мокрые волосы, и накинул капюшон. – Вот деньги. – Он положил на стол комок смятых сотенных, ибо принципиально никогда не пользовался бумажником. – Мысль у вас была хорошая. Я доволен. А насчет гончаков, так сами посудите: ищут они зверя – ищут, варят его – варят[99], часами легкие рвут в заливе[100], а когда вон он, зверь, в двадцати метрах, да на открытом поле, их раз – и назад, а вся слава достается борзым, у которых две извилины в голове. Да и вообще, все охотничьи с хозяевами спали, из одной тарелки с хозяевами ели, в усадьбах на диванах нежились, а гончаки, словно черная кость, в загоне, на холоде, по сорок штук вместе. Дрянь жизнь, Нина Ивановна.

Дах небрежно сунул ожерелье в карман и вышел.

Но только он очутился на продуваемом из конца в конец Каменноостровском, как его вдруг охватила жгучая тоска, словно зубы в кармане и вправду были волчьи.

– Эх, Елена Андреевна, Елена Андреевна, – скривившись, процедил он почти с укором, – что ж вы за мной так плохо смотрели?!

Дома он едва удержался, чтобы не набрать номер Наинского.

* * *

С того вечера, когда в споре не заметив, как оказалась у квартиры Якова Петровича, Аполлинария часто заходила туда, по какому-то капризу судеб всегда заставая его дома. Там, несмотря на казенность обстановки и полное неумение Полонского создать хотя бы подобие уюта, почему-то было все-таки уютней, чем у них дома. Аполлинария забиралась с ногами на холостяцкий кожаный диван с двумя валиками по бокам, и они часами говорили с Яковом Петровичем обо всем – так, как она не могла говорить ни с Надеждой, ни с братом, ни со студентами и курсистками.

У Полонского, обладавшего внешностью покорителя дамских сердец и душой ребенка, ответы находились далеко не на все ее вопросы, но его живое участие и сопереживание перекрывали остальное с лихвой. А главное – она чувствовала, что нужна этому высокому, взрослому, известному всей России человеку точно так же, как он ей. Оба были одинокими, мятущимися, не знающими, на чем остановиться.

Сырой мартовский вечер белил стекла снегопадом, и казалось, что во всем городе не слышно ни звука. Они сидели на своих излюбленных местах – она на диване, он в единственном плюшевом кресле – и говорили о последних университетских новостях. Было ясно, что либеральное правление князя Щербатова заканчивается.

– Говорят, что отменят и мундиры, и шпаги, – вздохнула Аполлинария. – Жаль. Станут как обыкновенные медики или лесники.

– Гораздо хуже, что обещают запретить сходки и повысят плату за лекции. И ежели раньше государство требовало, но и давало, то теперь будет только требовать… Я так и знал.

На лестнице послышался дребезжащий, еле слышный звонок.

– Кто бы это? – удивился Полонский. – Я и Матрену отпустил сегодня на всю ночь. Уж открывать ли?

– Вы нужны так многим, Яков Петрович, – улыбнулась Аполлинария, – грех отказать.

– Я не о том. – Смуглое лицо его вспыхнуло. – Ваше присутствие у меня в такой час может быть неправильно истолковано…

– Как вам не стыдно! Мне совершенно все равно, кто и что может подумать, и вы сами это прекрасно знаете!

Полонский вышел и вернулся с невысоким невзрачным человеком, с височками, зачесанными вперед, как у консерватора, однако же в модных клетчатых брюках. Яков Петрович сделал движение, намереваясь представить гостю Аполлинарию, но тот, не обращая внимания, уже говорил, словно продолжал начатый разговор:

– Вы представляете, чтобы организовать книжные магазины, в отставку выходят офицеры! Офицеры! – Он машинально сел и так же машинально начинал прихлебывать из стакана налитый чай. – Помните «Феникс» на углу Невского и Садовой, так его хозяин, оказывается, офицер! И рядом, где в витрине чучело, – тоже! Поразительно! Да-с, внизу освобождаются крестьяне, а сверху и мы – от служилого государства да от старых понятий! И мы, современники этого перелома…

– Полно, Федор Михайлович, мы не в редакции, – отчего-то смутился Полонский и, желая перевести беседу в более домашнее русло, улыбнулся: – Что же касается книжных магазинов, то есть прелестный анекдот.

– Ну? – почти невежливо буркнул новый гость, явно недовольный, что его остановили.

– Серно-Соловьевича, ну, хозяина третьего книжного магазина на Невском, вызывает к себе в числе прочих купцов генерал-губернатор. Натурально, обходит и спрашивает у него:

– Кто вы?

– Купец первой гильдии Серно-Соловьевич.

Тогда тот по-французски. Соловьевич отвечает так же. Потом по-немецки, по-английски, по-итальянски.

– Фу ты, – озадачился губернатор. – Да кто ж вы такой?

– Купец первой гильдии Серно-Соловьевич.

– Где учились?

– В Лицее.

– Служили где-нибудь?

– Как же, служил. В Государственном совете.

Вот это поступок, а то офицеришки…

Гость хмыкнул, оттолкнул стакан и снова вернулся к пафосу:

– А ведь именно у него стоит за прилавком женщина! Это неслыханно, это – идейное дело, демократическое отрешение от сословности и предрассудков…

Полонский снова улыбнулся.

– Ах, женский вопрос, как известно, хорош лишь тогда, когда нет других вопросов.

– Не скажите! Вот вы, барышня, – гость, наконец, обратил внимание на Аполлинарию, – видно, из нынешних. – Он окинул взглядом ее стриженую голову, волосы на которой уже отросли и лежали шапочкой, как у дюреровского мальчика. И Аполлинарии вдруг на мгновение стало жарко и не по себе от этого пронзительного, колючего, страстного взгляда. Но ответа он не выслушал. – Женщина есть лучшее, чем сейчас владеет Россия… – И полились горячие слова, от которых закружилась голова. Глуховатый, почти старческий голос возносил на такие высоты и бросал в такие пропасти, что Аполлинария сидела как парализованная, вцепившись в диванный валик так, что побелели костяшки пальцев.

– Впрочем, простите великодушно, милейший Яков Петрович, заговорился, спешу, спешу. Я ведь только так, проведать… Простите. – И, не попрощавшись, странный господин выбежал в переднюю.

– Кто это? – прошептала потрясенная Аполлинария.

– Достоевский.

– Достоевский?! Сестра говорила мне… У него жена француженка, свободная женщина… Страсти какие-то африканские…

– Это лишь глупые сплетни. Он человек, конечно, безумный, но жена у него при смерти, чахоточная, пасынок на руках, а сам год как из каторги…