Снег в августе - Пит Хэмилл

но почти никогда не говорил. – Долбаный засранец. Мудила.

И всю дорогу домой он сожалел, что не может призвать на помощь Голема.

13

Во время их дневных занятий рабби Хирш быстро перечислял слова на английском, а Майкл должен был в ответ говорить эти слова на идише.

– Да!

– Йо!

– Спасибо!

– Аданк!

– Пожалуйста!

– Ништо… ништо…

– Ништо фар вос.

– Ништо фар вос!

Рабби Хирш улыбнулся.

– Хорошо, уже не по-гойски.

– А должно быть по-гойски, – сказал Майкл. – Я ведь гой.

– Может, и правду говорят, что ирландцы – одно из потерянных колен Израилевых… – И тут же, с невозмутимым видом: – Что?

– Вос?

– Это!

– Дос!

– Где?

– Вау?

– Здесь.

– До.

– Когда?

– Вен?

– Сейчас.

– Итцт.

– Кто?

– Вер?

– А теперь цифры, – сказал рабби и загибал пальцы, пока Майкл перечислял.

– Эйнс, цвей, драй, фир, финф, зекс, зибн, ахт, найн, цен, элф, цвэлф, драйцн…

– Погоди, погоди, ботинки мне нужно снять!

Конечно же, рабби не стал снимать ботинки, вместо этого он заварил чай. На голове Майкла была ермолка, черная шелковая шапочка, которую ему дал рабби, объяснив, что в храме Божьем полагается прикрывать голову. И это не делает его евреем, рабби Хирш совершенно ясно обозначил, что он не заинтересован в том, чтобы обратить Майкла в иудаизм. Носить ермолку – это был знак уважения к этому конкретному храму. Майкл рассказал рабби, что в соборе Святого Сердца с покрытой головой должны находиться только женщины, а мужчины, наоборот, во время службы должны снимать шапки и держать их в руках, и рабби пожал плечами. От этого Майкл еще раз удивился тому, зачем Бог предусмотрел разные правила для разных людей, но говорить этого рабби Хиршу не стал.

– Тей? – сказал рабби, показывая на чайник.

– Зейер гут, – сказал Майкл. – Аданк.

Пока рабби заваривал чай, Майкл подошел к этажерке с книгами и открыл несколько томов, но он не понимал букв. Рабби Хирш объяснил несколько основных знаков, но запомнить их Майкл не смог. Это его разочаровало, поскольку, услышав легенду о Големе, он почувствовал, что эти книги и древние тексты в них содержат секреты, которые он должен узнать. Он называл их азбукой Бога. Азбукой всего мира.

Ему понравилось открывать книги и разглядывать прекрасно оформленные страницы; они напоминали огромные миссалы, по которым священники в соборе Святого Сердца пели григорианские песнопения во время торжественной мессы. От них у него возникало ощущение, похожее на прикосновение к совершенству и таинственности.

– Потом ты научишься читать, – сказал рабби, ставя на стол два стакана с чаем. Он отодвинул в сторону распечатанное письмо. – Сначала говорить. Люди сначала говоря́ли, ой, говорили, а потом уже писали.

– А Моисей такими же буквами написал Десять заповедей?

– Никто не знать, – сказал рабби.

– Знает, – сказал Майкл. – Кончается на «-ет». Настоящее время, третье лицо.

– Никто не знает, – сказал рабби, положил себе в чай три порции сахара и передал ложку Майклу, сделавшему все точно так же. – Оригинальные скрижали, их не сохранилось. Возможно, они – как это правильно сказать? – легенда. Как и потерянное колено Израилево… Некоторые говорят, что Моисей говорил на египетском. На арамейском он точно не говорил. Это язык, на котором говорил Иисус. Это мы знаем точно. Арамейский…

Так все и происходило, пока они не допили чай. Затем рабби взглянул на письмо и сказал, что ему нужно сходить в церковь – забрать оттуда книжку. Майкл пошел за ним. Зал был намного меньше, чем нижняя церковь в соборе Святого Сердца, у Майкла она вызывала более сильное ощущение святости. Несколькими неделями раньше в этом подвальном святилище рабби Хирш показал ему ковчег со свитком Торы. Это, как он объяснил, были символы Традиции – этим словом он описывал евреев, к которым принадлежал и сам: последователи Традиции. Когда он произносил это слово, Майклу всегда оно слышалось с большой буквы.

– Все много веков еврейства? – сказал рабби. – Тысячи и тысячи лет? В этом месте они соединяются. Вот что мы, евреи, понимаем под Традицией. Вот что у нас в синагогах. Все, что вообще происходило.

– А слово «синагога» – оно на иврите или на идише?

– Ни на одном из них, – сказал рабби; он медленно продвигался по рядам, поднимал молитвенные книги, проверял надписи и закрывал. – Слово это греческое. Этого не знает и большинство евреев. Синагога – греческое слово! Великолепно! Это значит… эээ… место, где собираются. Я смотрел словаре.

– Я смотрел в словаре, – поправил Майкл.

– Да, смотрел в словаре.

Майкл любил такие моменты. Рабби был взрослым, но он постоянно узнавал что-то новое, а когда ему удавалось чему-то новому научить Майкла, он радовался, словно десятилетний мальчишка. В одно из занятий он был совершенно очарован Двадцать первой поправкой и Биллем о правах человека. В другое занятие он с увлечением обсуждал построенный в 1980-е годы Бруклинский мост и то, как он навсегда изменил Нью-Йорк, связав воедино Манхэттен с Бруклином. Знания вызывали блеск в его глазах, все лицо выглядело моложе. Он шагал по крохотной комнатушке, жестикулировал, изящно водил пальцами, описывая музыку, сжимал кулаки, выражая гнев или страсть. В каких-то вопросах, само собой, в роли учителя выступал и Майкл. Все американское. Бейсбол. Фильмы. Комиксы. Но бóльшую часть занятий вел рабби.

В такие дни Майкл сожалел о том, что не может поделиться тем, что он узнал, со своим погибшим отцом. Мама – та всегда терпеливо выслушивала его отчеты о занятиях, но отцу бы они наверняка понравились больше. Если бы Томми Делвин вернулся домой, то по закону о льготах ветеранам Майкл мог бы посещать колледж – это он узнал от рабби.

– Представь, – сказал рабби, – сын плотника, фермера, полицейского – он может пойти в университет! Как богач какой-нибудь! Это великая страна, бойчик[14].

Майкл представил себе отца сидящим на кухне и читающим его учебники – за тем же самым столом, где Майкл делал свои домашние задания. Они могли бы поговорить о том, как иудаизм положил начало христианству. Он рассказал бы отцу о трех назначениях синагоги. Это место для богослужений, как собор Святого Сердца. Это народный клуб, куда евреи могут приходить, чтобы вместе проводить время. Плюс это еще и школа. Он так сожалел, что не может объяснить все это отцу, а заодно и рассказать, с каким печальным видом рабби Хирш говорит об этом.

– Почти никто в эту синагогу больше не приходит, – сказал рабби, махнув рукой. – Окрестные евреи? Умерли. Или уехали. – (Вот почему верхняя церковь была на замке, а двери ее опечатаны. Майкл так в ней и не побывал.) – Делать там службы? Остались единицы. И еще одно: у нас нет денег, чтобы там топить. – (Большинство его паствы составляли старики, говорил он, и им непросто добраться до синагоги по снегу.) – О Флориде они думают больше, чем о Боге, – сказал рабби, – но разве это их вина? – Его беспокоило то, что в одну из суббот ему не удастся собрать миньян. Традиция требовала, чтобы на богослужении присутствовали как минимум десять мужчин. Девять мужчин и женщина? Недостаточно. Даже если это красивая интеллигентная женщина. Беззубый старичок с крошечными мозгами подойдет, а женщина – нет. Когда-то…

Он вздохнул в знак неисповедимости путей Господних. Много лет назад, до того как рабби Хирш появился в Бруклине, верхняя церковь была полна народу.

– Старики мне об этом рассказывали. Службы шли еще и по средам, а в субботние дни синагога набивалась битком. Это чудесно должно было быть. Как в Праге, когда я был еще мальчик. А теперь? Не так чудесно. Не как в Праге. Здесь не так. Я молюсь-молюсь, но люди сюда не приходят. Не приходят, чтобы петь. Или помолиться. Или посмеяться. А учатся здесь только двое: ты и я. – Он покачал головой. – Рабби и его шабес-гой.

Майкл добрался до задней стены церкви, куда вели двойные двери с крыльца на Мак-Артур-авеню. На дверях висело три замка и толстенный брус, вставленный в железные уголки, – он не позволил бы взломать двери с другой стороны. В стены были вмурованы скрижали с надписями на иврите. А в