История зеркала - Анна Нимова

– Вы знаете сеньора Риго?

– Конечно, он часто приходит в церковь, впрочем, как и другие работники. Как твой друг Ансельми. Разве ты не знал об этом?

Для меня это была новость, когда же они успевают сюда приходить?

– Нет, не знал… Я ведь почти не выхожу из мастерской.

– Да, они говорили, – мне показалось: отец Бернар смотрит на меня укоризненно. – Знаю, ты много трудишься, и похвала, что передали о тебе, справедлива. Но о душе нельзя забывать, в особенности, когда тебя что-то тревожит.

Я не удержался.

– Почему вы думаете, что меня что-то тревожит?

– Заметил по твоим глазам, – рука его прикоснулась к моему лбу, и невольно наши глаза встретились. – Видел их тогда, вижу сейчас: они не меняются, в них все та же тревога.

Он участливо наклонился.

– Ты не согласен со мной?

Я счел благом промолчать, тогда он заговорил снова:

– Причины для тревоги могут быть разные: тоска по родным или сожаления о прошлых деяниях, опасения, беспокойство о будущем. Не берусь судить, что мучает тебя, но проявление одно: тревога изводит людей, мешает предписанной им жизни, и если избавление от неё не придет во время, она может превратиться в источник страданий и даже болезнь.

Отец Бернар говорил от чистого сердца – я чувствовал – потому терпеливо выслушивал, хотя, надо признать, терпение давалось нелегко, и, верно, он об этом догадывался. Заметно было, как, не встречая ответа, про себя он раздумывал, что послужит большей пользе: продолжить ли расспросы или остановить разговор до более подходящего часа. Пребывая в нерешительности, он привычным жестом сцепил пальцы рук.

– Но пойми правильно, я говорю не для того, что бы принудить тебя силой своего сана к исполнению естественного для христианина долга. Хочу лишь напомнить: молитвой, как и участием в других таинствах, мы обращаемся к Господу, через неё получаем возможность сблизиться с ним, просим прощения за вольно или невольно содеянное, и искренне раскаявшемуся Господь дарует успокоение.

Всё-таки слова его тронули меня, разбудили старые сомнения. То, что он говорил, каждый из нас усвоил с малолетства, истина сия, многократно услышанная в церкви или повторенная родителями, является опорой в жизни, помогая выстоять, потому к ней трудно оставаться равнодушным. И кто знает, чем бы закончился тот разговор, я совсем решился на откровенность, как неожиданно в ушах моих зазвучал голос, и голос тот произнес: Если ты готов открыть душу… ещё не значит, что другой пришел к тому же… Где я слышал эти слова, как относились они к сказанному священником – но прозвучали так отчетливо, будто в наш разговор вступил третий, и этот третий велел мне хранить молчание. Губы мои сомкнулись, словно их прикрыла незримая ладонь.

Для отца Бернара моё молчание выглядело как сомнение, похоже, это его огорчило, хотя смотрел он всё также с пониманием.

– Впрочем, я не настаиваю. Не являюсь твоим наставником, не могу обязать тебя к послушанию. Говорю лишь, заботясь о тебе: храм всегда открыт мятущимся душам. Справедлив суд Божий, но милость его безгранична.

Я вдруг подумал, что обо мне отец Бернар мог слышать не только от сеньора Риго. Если они регулярно молятся в аббатстве, значит, столь же исправно ходят к исповеди. Что, если обо мне рассказывал Ансельми? Такое вполне могло быть. Выходит, отец Бернар неплохо осведомлен, и, спрашивая, на многое знает ответ. И теперь так упорно пытается разговорить меня. Вдруг Ансельми имеет сомнения относительно моего прихода в Париж и делился ими…

Вслух я пробормотал, что впредь использую каждую возможность, чтобы присутствовать на богослужении.

– Хорошо, сын мой, теперь пойдем, посмотрим, что можно сделать для твоей знакомой. Как, кстати, её зовут?

* * *

26

Оказалось, девушку зовут Ноэль. Скрывая улыбку, отец Бернар полюбопытствовал:

– Кто же дал вам такое имя?

– Дедушка.

– Тот самый, кого вы навещаете?

– Да. Я родилась в канун Рождества, и он всегда говорил: это лучшее имя для младенца, пожелавшего явиться на свет в такой день. Все удивляются, но я не обижаюсь.

От дежурившего в больнице монаха мы узнали новости об Анри. Тот был жив, хотя сильно ослаб. Присев на самый краешек жесткого лежака, Ноэль теребила в ладонях сморщенную, вялую руку старика, то принималась рассказывать, как они с матерью ждут его возвращения, то вопрошала стоящего рядом отца Бернара, когда появится возможность забрать больного домой.

На лице монаха, с которым отец Бернар говорил, значились сильные сомнения в том, что Анри удастся покинуть больницу в добром здравии, всё-таки годы его были немалые, но говорить про то вслух не стали. Да и сам Анри, судя по виду, не особенно верил в исцеление, хотя старательно улыбался запавшими губами. Зябко кутаясь в истрепанное, кое-где с заметными проплешинами одеяло, он принялся было расспрашивать о каких-то мелочах по хозяйству, когда речь его прервалась хрипом. Воздух, не находя выхода, шумно бился в горле, переходя в надсадный кашель, сотрясающий высохшее тело. Руки старика беспомощно скользили по одеялу. Ноэль в испуге обернулась к монаху, тот подал чашу с водой, но старику ещё долго не удавалось справиться с приступом, слишком долго, чтобы предсказывать благополучный исход для болезни.

Зрелище подействовало угнетающе, к тому же я невзлюбил это место с тех пор, как довелось провести здесь ночь. Видя, что Ноэль больше не требуется моя помощь, я потихоньку вышел во двор.

День приблизился к своей середине, и в тот час стало особенно заметно, как весна пробует занять место, отведенное ей природой. Пелена ещё скрывала небо, но был уже не тот плотный со сгустками туман, недвижно висевший утром. Весна превращала его в тонкое кружево, причудливо вившееся, сквозь него пробивались хрупкие лучи, робкие, почти незаметные в небе, они переливались, как божественное сияние, в ветках сонных деревьев. И тишина уходила вместе с зимой, сейчас двор наполнили звуки: из открытой двери трапезной доносились голоса, перекликаясь с ними, звенела вода, стекавшая с крыш в огромные бочки, расставленные под желобами.

Я снова задумал отправиться в город, но, прежде чем покинуть аббатство, решил войти в церковь. Дверь, почерневшая и разбухшая, с трудом поддалась моим усилиям и гулко захлопнулась, едва я переступил порог. За дверью этой ничего не менялось. В сумраке с трудом виднелись святые и аллегории, украшавшие росписью стрельчатый купол. Весенний свет был слишком слаб, чтобы осветить стены и пробраться под самый верх, и казалось, от ровно теплящихся возле изваяний огоньков исходит больше света, чем пробивается сквозь узкие окна. А может, так оно и было. Когда я опустился на колени перед Девой святой, заметил, что лицо её озарено, хотя и трудно представить причиной тому лишь крошечную свечу, мерцающую рядом.

Меня мучил вопрос: отчего отец Бернар говорит о тревоге в моих глазах, сам же я не нахожу в них ничего особенного… Я считал, что жизнь моя наладилась, и теперь хотел стереть остатки прегрешения, если таковые в виде тревоги на лице ещё сохраняются. Просил искренне, а закончив обращение, продолжал оставаться в смирении, надеясь поймать в себе хоть отзвук, что дал бы знать, услышана ли моя молитва. Долго стоял в молчании, не думая ни о чем… Наконец, поднялся.