Наследство - Вигдис Йорт

Однажды, когда мне было лет одиннадцать, мы всей семьей проводили Пасху в крошечном домике в горах, который обычно снимали на Пасху. По радио передавали программу о телепатии, и мы решили попрактиковаться в этом деле. Борд вытащил из колоды одну карту, посмотрел на нее и представил себе, а все остальные старались угадать, какую карту он вытянул. Не угадал никто. Следующей карту вытянула Астрид и тоже представила ее себе, и снова никто из нас не угадал, что за карту она держала в руках. За ней карту вытянул отец. Он сосредоточился, и его мысль будто ударила меня: червовый туз.

Я угадала. Отец перевернула карту, и это оказался червовый туз. Как же я обрадовалась! Червовый туз от отца – мне!

Клара позвонила в вечер после похорон, когда я сидела одна у Ларса в лесном доме. «Какое специфическое представление они устроили, – сказала она, – вот эти сердца из цветов – их кто придумал? А зачитать стихотворение о том, как приятно лежать рядом? И еще все имена на венках и букетах! И Оса – по ее речи получалось, что ты – манипуляторша и обожаешь придумывать пьесы с участием твоих близких, зато сама она – вдумчивая и рассудительная, которая в силу своей застенчивости всегда предпочитала оставаться в тени. Она, похоже, вообще не соображает, чем ты на самом деле занимаешься», – сказала Клара.

Ночью мне приснилось, будто мы с близкими и дальними родственниками проводим эксперимент: нам надо три месяца прожить вместе в одном доме. И вот теперь в доме полным-полно народа: мои сестры, племянницы и племянники, тетки и дядья, и все они болтают, смеются и явно наслаждаются обществом друг друга, мне же не по себе, я чувствую себя лишней, и вдобавок мне еще надо дотащить до комнаты какой-то громоздкий чемодан. Все остальные собирались на прогулку, настроение у них было приподнятое, – у всех, кроме меня, все радовались, – все, кроме меня, общались, вот только меня в их числе не было, и с чемоданом мне никто не помог. Я хотела попросить Борда, но нигде его не находила.

«Я и правда так себя чувствовала среди родственников», – подумала я, проснувшись. Особенно на каникулах, когда в школу ходить не надо было, когда вся семья собиралась вместе на Валэре и мы сидели по вечерам в доме. Борда рядом не было, он старался держаться от всех подальше, катался на лодке, встречался с девушками, я же сидела дома, потому что мать ужасно боялась за меня, и ее страх перекинулся на меня. Утром я бегала по берегу, пряталась в пещерках между скалами, я могла бы передвигаться по Валэру вслепую, однако по вечерам мне полагалось сидеть дома вместе с родными, это было время для семьи. У меня резало в животе, к горлу поднимался комок, грудь сдавливало, я вглядывалась в мать и сестер – нет, вряд ли они мучаются так же, как я. На отца я не смотрела – мы с ним вообще избегали смотреть друг на друга, если на то не было крайней необходимости, отец наверняка чувствовал себя так же, как и я, вынужденный в одиночку тащить этот неподъемный груз.

Если верить Фрейду, сон выражает наши подавленные желания, спрятанные и искаженные. Юнг же, напротив, считает, что, если он не понимает какой-то сон, это потому, что его дух искажен и мешает увидеть сон правильно. Юнг желает смотреть на вещи так, как заставляют его инстинкты, потому что в противном случае его змея напала бы на него самого. У Фрейда же имелись определенные идеи, которых Юнг не принял бы, поэтому Юнг и порвал с учением Фрейда, намереваясь следовать тем путем, куда вела его змея, потому что так было бы лучше для него самого.

Отец был привлекательным мужчиной. Привлекательности в отце было не меньше, чем в матери – красоты. И мать с отцом были красивой парой. Они красиво смотрелись, когда приходили вместе на рождественские утренники и другие детские торжества, где вынуждены были появляться. С таких празднеств они старались побыстрее уйти домой, а с другими родителями общались мало. Мама была не против поболтать, но отец держался сухо и отстраненно и тянул мать домой. Отец был привлекательным, даже, по-моему, похожим на Джеймса Бонда, да, очень похожим на Роджера Мура в роли Джеймса Бонда, вот только вальяжного обаяния ему недоставало.

Я потеряла родителей двадцать три года назад. Этот выбор я сделала сама. В тот день мои дети уехали к своему отцу, а я предпочла остаться одной, чем потерять себя в родителях. Я предпочла потерять родителей. Я боялась умереть, потому что тогда хоронить меня пришлось бы родителям, и отец или мать сказали бы над моим гробом речь и оболгали меня. Оболгали всех нас. Я боялась умереть, потому что тогда родители забрали бы меня, и я утратила бы себя после смерти. Я позвонила Кларе и попросила ее, если я умру, заняться моими похоронами вместе с Карен. Она пообещала выполнить мою просьбу. Я позвонила Карен и попросила ее в случае моей смерти взять на себя заботы о моих похоронах вместе с Кларой и запретить матери с отцом произносить речи. Она пообещала выполнить мою просьбу.

Бу пытался понять военные стратегии, не упрощая так, как это делали журналисты, не разделяя события на черные и белые, плохие и хорошие, не разделяя людей на жертв и палачей, как это делалось в газетах, как это свойственно делать большинству людей, как это делаю я.

По меньшей мере раз в месяц мы сидели вместе в кондитерской и обсуждали мировые конфликты. Бу объяснял мне их причины, так, как он их понимал, но подчеркивал, что смотреть на них можно и под другим углом.

По меньшей мере раз в месяц я сидела в кондитерской и ждала Бу, и Бу шагал по улице, характерно наклонившись вперед, с походным рюкзаком, набитым копиями статей из зарубежных газет. Он перелистывал страницы и вглядывался в то, что было скрыто во мраке, он видел взаимосвязи там, где, по мнению всех остальных, никакой связи не было, видел систему там, где, как утверждали власти, никакой системы не существовало, а присутствовали лишь случайности, выгодные для сильных мира сего и невыгодные для всех остальных. Однажды Бу принес из Университетской библиотеки дневники и речи Геббельса и показал, как речи современных лидеров похожи на речи Геббельса и как правительства бездействуют вместо того, чтобы защищать гражданское население. Бу изучил риторику Геббельса и объяснил мне, как норвежские политики, защищая войны, в которые втягивали страну, прибегали к риторике Геббельса в период между Первой мировой и Второй. Видя, как норвежские политики говорят фразами Геббельса и втягивают страну в войну, а народ при этом спокойно глотает их увещевания – ну конечно, гражданское население же надо спасти – Бу выходил из себя. Бу приходил в кондитерскую с рюкзаком, битком набитым доказательствами, вооруженный словом и таящий глубоко в сердце понимание.

Когда в лесной дом приехал Ларс, шел снег. Мы отпраздновали Новый год – старались воскресить в себе дух праздника, но я могла говорить лишь об одном. Я пыталась говорить и о других вещах, однако в итоге все сводила к тому же – отец, похороны, детство. Ларса все эти разговоры расстраивали – похороны, детство, с этим уже ничего не поделаешь, можно лишь оставить это позади и двигаться вперед. Я и сама это знала, вот только как это сделать? Как оставить все позади? Я понимала, что надоела ему со своими разговорами, но остановиться не получалось, хотя и отговорка это слабая. Отец не остановился, и мать тоже отказалась меняться, да и Астрид следовала их примеру. В этом смысле я похожа на них – не в силах заставить себя измениться, я остаюсь сломанной и ломаю окружение.