Четыре четверти. Взрослая хроника школьной любви - Александр Юк

– Космонавтов повезли… – со знанием дела прокомментировал Лошак.

– А я думал, це ментовозка, – с нарочитым местечково-украинским говором вставил Дик.

Словно после долгой мучительной разлуки, ребята радовались появлению Мамы-Оли. Маше, которая не успела привыкнуть к ней, почувствовать роль этой молодой энергичной женщины в компании, казались странными проявления щенячьей радости, которые демонстрировали не только девчонки, но и самые эмоциональные из ребят: Дик, Лошак, Максимка. Было удивительно, что народ всерьез, как с равной, может обсуждать с учительницей глупые, полудетские свои проблемы и рассказывать ей о проделках, которые обычно скрывают даже от родителей. Маша привыкла дистанцироваться от учителей, хотя ее, отличницу, чаще других пытались одомашнить, сделать «своей», ручной. Может, это как раз и отпугивало ее, заставляло сторониться любого сближения со старшим поколением, отстаивая собственную независимость. Она оставалась кошкой, которая гуляла сама по себе. Здесь же, похоже, не было посягательства ни на чью свободу. В этой компании можно было обсуждать все, и лишь общественное мнение имело в ней вес. А как оно формировалось, Маша могла наблюдать пять дней назад. Впрочем, разбор полетов Монмартика не был эксклюзивом. Следующее ночное заседание было посвящено Дику, которого с боем отстояли у его мамы, дав обещание вынести резолюцию суда по его вопросу.

Инга подошла к Маме-Оле и без предисловий спросила:

– Ольга Николаевна, вы знаете, что Наталья Сергеевна, мама Дьяченко, была здесь? Сергей считал, что его не отпустят, и ничего не говорил дома об отмене Пскова с Новгородом. Его мама не знала про поездку на дачу. А когда узнала, приехала забирать Сергея. Нам стоило больших трудов его отбить. Ольга Николаевна, это вы сдали Дьяченко его маме?

– Кто еще так думает? – Ольга Николаевна обвела всех взглядом.

Ребята потупились. Дик отвернулся.

– Я, – раздвинул остальных Монмартик. – Только вы и Гофманы могли ей объяснить, как сюда добраться.

– Это правда, я знаю. – Маша подошла к Монмартику. – От мамы Сергея. Что вы ей звонили и все рассказали.

– Тогда говорю для всех. Я еще никогда никого не сдавала. И терминологию вашу я не принимаю. Мне не хотелось бы оправдываться, но, видно, придется. Сергей не сообщил домой из Пскова, как он доехал. Его мама стала звонить в школу, узнавать, что случилось. В школе решили, что мы уехали в Псков, несмотря на все запреты. Меня разыскала Тамара Карапетовна. Я не стану передавать подробности нашей беседы. Скажу только, что вариант моего ухода из школы по собственному желанию был не самым худшим. По крайней мере, этим меня не устрашить. И если что и останавливает, так это желание довести вас до выпускного вечера. Вы в курсе, что у меня уже больше выговоров, чем у всего учительского состава школы? За разгул демократии в нашем классе? Наталье Сергеевне я перезвонила сама. Сергей, ты знаешь, что к маме вызывали неотложку? Остановить ее я не смогла.

– Главные проблемы в нашей жизни – те, которые мы себе придумываем, – изрек Монмартик как человек, также не лишенный матери. – Я не считаю, что вам нужно подавать заявление об уходе, Ольга Николаевна. Вы, в конце концов, работаете не с директором, а с нами… Но раскрывать наше местонахождение вы не имели право, – вынес свой приговор Женька.

– Извини, Женя, но позволь уж мне как-нибудь самой решать, уходить из школы или нет. И обвинение в предательстве от своих учеников для меня достаточная причина для такого решения. Ну, с Машей, ладно, мы еще не так много общались, но от тебя, Женя, и от тебя, Инга, я, честное слово, не ожидала. Впрочем, вы хотя бы вслух высказали собственное мнение. Это, во всяком случае, порядочно. А вот остальные молча с ним согласились.

– Ольга Николаевна, – вдруг решительно выступил на сцену Дик. – Я заварил всю эту бодягу. Вы не виноваты. И ребята не виноваты. Только я сам. Выгоните меня из класса, и закроем этот вопрос.

– Это не решение. Если б я считала такой способ единственным, то сделала бы это раньше, когда «чистила» класс. Ты знаешь, что я расставалась с невменяемыми без сантиментов. Жаль, что не всех могла вымести. С тобой так вопрос никогда не стоял…

Дик попал в оборот. А говорят, что дважды за одно преступление не наказывают…

Женька перешел на черепаший ход. Маша удивленно приостановилась, поджидая его. Он подошел и взял ее за руку:

– Давай отстанем.

Женька потянул ее в сторону прижимавшегося к дороге леса, и, пригнувшись, они нырнули под растопыренный лапник невысоких, высаженных вдоль опушки елей. Монмартик придерживал упругие, колючие, затуманенные инеем ветки, а Маша проскальзывала в глубину схлестывающегося за спиной ельника. Неподвластные осени деревья зеленой стеной отделили беглецов от все удалявшихся голосов. А за этой живой изгородью возвышался над головами честный пестро-осенний лес. Запах хвои, сырости и грибов ударял в голову, пьянил. Чистый, прохладный родниковый воздух можно было, наслаждаясь, пить нерасфасованным, как в городе. Спокойной могучей рекой природа вливалась в легкие и переполняла душу от края до края. И медленно тонули в ней островки забот, неурядиц, сомнений, вчерашних и завтрашних проблем, а в зеркальной ее глади отражалось безоблачное небо, высокое и голубое. Как тот воздушный шарик, оживший и раздутый до размеров вселенной. Они выбрались на едва пробивающуюся, заваленную сбитой листвой тропинку, но повернули в сторону от дачи.

– Это ничего, что мы отстали? – тихо-тихо, как будто стесняясь угрюмых, молчаливых деревьев, спросила Маша.

– По-моему, здорово. Давай теперь заблудимся.

Маша согласно кивнула и улыбнулась ему. Женя, Женечка, хороший мой, бесхитростный мальчик. Светлая и открытая душа. Чем же ты околдовал ее, что она так легко и послушно пошла за тобой? Еще почти не зная тебя, поверила и доверилась тебе. И не вспоминая то, о чем забывать нельзя, выбросив прошлое и не задумываясь о будущем, она была счастлива этими мгновениями свободы и полной раскованности. Счастлива просто от того, что они идут рядом по одной узкой тропинке, чувствуя плечом плечо, дотрагиваясь нечаянно пальцами пальцев, что слетающие с деревьев одинокие листья подобострастно ложатся им под ноги, а лучи уже остывающего осеннего солнца, без труда прорываясь сквозь сильно прореженную листву, осторожными, чуть теплыми касаниями ласкают лицо и руки. Они окунулись, растворяясь, в эту ярмарочную золотисто-рубиновую красоту. И мягкий ветер спускался с полупрозрачных верхушек берез, перепрыгивая с ветки на ветку, к ним и раздувал, раздувал в ее сердце едва дышащую, чуть заметную искорку…

Дни поздней осени бранят обыкновенно,

Но мне она мила…

Маша читала вначале едва слышно, и музыка стихов сплеталась с шорохом листьев под ногами. Но каждая новая строка звучала чуть громче, чуть ярче, и вот ее молодой мелодичный голос уже лился по лесу, и все вокруг затихло, слушая и вслушиваясь.

Люблю я тихое природы увяданье…

Женя, казалось, прекратил дышать. Влажные глаза его сияли радостно и восхищенно. И лишь когда Маша умолкала, дочитав главу, он хриплым шепотом просил: «Еще. Пожалуйста, еще». И она начинала какую-то другую попадающую в настроение главу. Маша знала наизусть всего «Евгения Онегина», выучила когда-то «на спор», а Женя не уставал поражаться ей и готов был слушать бесконечно.