То, что бросается в глаза - Грегуар Делакур

Еще несколько долгих минут она умирала, и когда в безобразии испустила наконец дух, все еще плакала.

Я Жанин, Артур, не Скарлетт.

* * *

Артур Дрейфусс проснулся счастливым. Его рука пошарила в поисках тела Жанин Фукампре, ее тепла. Простыня была холодная.

Ни звука в доме. За окном тоже еще ни звука.

В этот час одна только булочная в Альи-ле‑О‑Клоше была уже открыта, и в ветреные дни запах круассанов, молочных булочек и бриошей с глазурью вержуаз долетал порой сюда и пробирался под двери домов, заставляя спящих улыбаться и глотать во сне слюнки.

Артур Дрейфусс вскочил. Жанин? Он тотчас представил ее двумя этажами ниже, в кухне, которая будет когда-нибудь желтой. И улыбнулся. Она варит кофе. Марагоджип из Чьяпас. Он хочет спуститься к ней, обнять, сказать спасибо, сказать я люблю тебя, Жанин, снова заняться с ней любовью и вместе смаковать кофе, ароматный, как сладкие духи. Он хочет спросить ее, любит ли она животных, он бы непрочь когда-нибудь завести щенка, для рыбалки, лучше всего спаниеля; он научит его ловле на приманку, на блесну, на живца; передаст ему все наследство браконьера, чье тело бесследно исчезло. Он заканчивает одеваться. Спускается. Жанин? Ему думается, что он самый счастливый человек на свете. Он говорит себе, что они поедут навестить его мать в клинике, он и Элизабет Тейлор. Что на этот раз он найдет нужные слова. Мама, вот с ней я хочу быть, только с Жанин я смогу жить. Открыть слова, которых мне не хватает. Не удерживать его больше, отпустить папу, пусть улетает. И никогда больше ни слова о Скарлетт. Он переступает через коварные ступеньки. А еще они поедут к библиотекарше. Она скажет ей, что «друг» – это любовь. Только бы не поскользнуться, не упасть, не разбить голову. Просто подойти к ней в кухне, не напугать, прижать к себе. Ни шума, ни запаха кофе; только тишина, когда он добирается до площадки второго этажа. Жанин? Он спускается, переступив через ступеньку номер восемь, которая пищит, как мышь: не разбудить бы ее, если вдруг она уснула на диване. Но ее нет. Наверно, пошла за хлебом, за круассанами. Он улыбается. Она красивая. Он по ней уже соскучился. Он вздрагивает. Достает кофе, кастрюльку для воды. Он еще прочтет ей стихи Фоллена. Видишь струйку дыма, / улетающий лист, / только человеку положено чувствовать время[88]. Он даст словам расти в нем, и пусть она их собирает. Он знает, что слова – поле и что порядок, в котором выстраивает их ветер, может изменить мир.

Кофе готов.

Воздух в кухне пахнет чуть сладко; по-женски. Хорошо бы она была здесь. Время так долго тянется без нее. Он хочет начать их жизнь. Хочет вернуться к часовенке Лурдской Богоматери. Он осмелится на этот раз; нежная грубость. Вот и она! Стучится в дверь. Он вскакивает, открывает. Перед ним ПП. ПП неузнаваемый, жалкий, с красными блестящими глазами; черные руки дрожат, вдруг брызжут слезы, неиссякаемым, кажется, потоком, сухие губы склеены, спаяны, они удерживают слова, которые положат конец всему, положат конец свету. Сейчас Артур Дрейфусс закричит. ПП стискивает его в объятиях, душит его боль, вбирает его в себя.

Погода прекрасная. Сад еще зеленеет. Жанин Фукампре сидит за столом; на нем тарелка с фруктами, два бокала вина. У нее очень светлые волосы. На ней темно-коричневая рубашка из плотного хлопка, расстегнутая до ложбинки, где начинается ее сказочная грудь. Рядом с ней Хавьер Бардем в одежде, заляпанной масляной краской, подает ей чашку кофе. Расплескивает немного, извиняется; она улыбается, ничего страшного, и нет, нет, сахара не надо, спасибо. Жанин Фукампре пьет кофе без сахара. Оба очень красивы. По другую сторону стола – черный взгляд, черные волосы, черная душа – Пенелопа Крус смотрит на них. Она курит. Указательный палец левой руки массирует левый висок; наверно, она курит слишком много. Напряжение между ними троими прямо-таки осязаемо. И желание тоже; неодолимая тяга. Хавьер Бардем предлагает прокатиться за город, Пенелопа Крус отметает предложение резким: «Наверняка пойдет дождь». Она говорит с Хавьером Бардемом по-испански, и Жанин Фукампре не понимает. Ей это унизительно, немного обидно, и Хавьер Бардем велит Пенелопе Крус говорить по-английски. Вы не учили испанский? – спрашивает та у Жанин Фукампре. Нет, я учила китайский, потому что он красиво звучит. Скажите что-нибудь по-китайски. Хи ха ма (так, во всяком случае, слышит Артур Дрейфусс, китайский язык трудно транскрибировать); и это, по-вашему, красиво? – спрашивает безжалостная Пенелопа Крус. Тело Жанин Фукампре вдруг словно обмякает; ей хочется все бросить, бежать, быть подальше отсюда, подальше от драмы, от назревающей грозы. Но Пенелопа Крус встает первой, закуривает новую сигарету, и Хавьер Бардем тоже. Они оба художники. Их живопись – физическая, яростная, связь между ними – нерасторжимая, невозможная, и Жанин Фукампре чувствует, что ей не устоять против черноты этих двоих, их призраков, их тяги к смерти, к сексу, к искуплению и утрате. Вот они уже бранятся; ты все украл у меня! – кричит Пенелопа Крус, ничего я у тебя не крал, защищается Хавьер Бардем, ты на меня повлияла, может быть, может быть, и тон повышается; они могут когда-нибудь убить друг друга, стулом ли, бритвой ли; это ревность, вопит испанка, ты изменял мне взглядом с женой Агостино, и Хавьер Бардем кричит, а Жанин Фукампре, потерянная между ними, вдруг кажется такой хрупкой, что слезы подступают к глазам Артура Дрейфусса, ворваться бы в этот сад, велеть им заткнуться, ¡callaos, callaos! обнять Жанин и сжимать ее крепко-крепко, пока их сердца не забьются в унисон, как раньше; как раньше.

Но это «Вики Кристина Барселона», а не «Пурпурная роза Каира», здесь нельзя ни войти, ни выйти, и он нажимает на «паузу».

И чернота одиночества поглощает его.

* * *

После полиции позвонили ПП, потому что кроме наклейки на заднем стекле разбитой «Хонды»: «Гараж Пайен, галантное средство передвижения», пожарные не нашли ничего, что указывало бы на личность погибшей.

Один из них сказал, что у нее были красивые волосы, и заплакал.

Потом на департаментском шоссе перекрыли движение до Потанса. Потом стали приходить люди, тяжелым шагом, как к обедне. Тут были Кристиана Планшар со своими двумя помощницами, под ручку, мертвенно-бледные, мэр Непиль, мадемуазель Тириар (в странном ярко-красном, почти светящемся колпачке на манер фригийского, скрывавшем изуродованную челку), местная журналистка мадам Ригоден (ненакрашенная, жуткая и, как ни странно, больше похожая на человека), Элоиза из бара Деде-Фри и коренастый дальнобойщик, звавшийся, видимо, Филиппом, судя по новой татуировке на руке официантки; были Валери, несостоявшаяся актриса (с еще теплыми складками от подушки на щеках) и Жюли, лучшая подруга пятиструйной душевой насадки и третья жена ПП; была мадам Лельевремон в дезабилье цвета свежей плоти, вырез которого приоткрывал порой унылую грудь, в домашних тапочках, в косынке, повязанной на бигуди, выглядевшая столетней; была и пара бельгийцев, принарядившихся для снимка с американской актрисой, их никто не видел, никто не слышал, а они ничего не понимали, и фотографировали хаос, боль, слезы окружающих, и спрашивали, идет ли речь о ней, знаменитой Скарлетт Йоханссон, американской актрисе, съемки ли это, сцена из фильма, авария, трюк, невероятно реалистично. А где же камера, и кто же этот молодой актер, который плакал и кричал, которого не подпускали к разбитой машине, к луже крови, смешавшейся с маслом в темное зеркало, кто этот мальчик, который хотел умереть, умереть, умереть и бился в огромных грязных лапищах хозяина гаража, отчаянно похожего на Джина Хэкмена; был кюре, был Тоннелье – мясо-колбасы-деликатесы, – который принес кофе и закуски: канапе с тунцом, печенье с эмментальским сыром, пирожки с бобами, хрустящие хлебцы с оливками и песто из петрушки (все эти лакомства были заказаны на свадьбу в замке, позже, днем, но плевать, кричал артист-кулинар, брызгая слюной, плевать, горе надо заесть, горе, а не счастье!); а ближе к полудню приехали тетя-библиотекарша и почтальон, с вытаращенными глазами, с искаженными лицами, и снова крик, плач; горе; бесконечный страх.