Семья Мускат - Исаак Башевис Зингер

— Я тоже. А что толку? Он из тех, кто только и знает, что вмешивается в чужие дела. А этот… как его?.. Аса-Гешл… уж он-то мне совсем не нравится. Он в мой дом ходить не будет, слышишь? Я выброшу его вон.

— А он больше и не приходит.

— Ты девушка бедная, не забывай. Верно, ты недурна собой, да хранит тебя Бог! Но нет на свете человека, который был бы вечно молод и вечно красив. Фишла, ты и оглянуться не успеешь, приберут к рукам другие. И с кем ты тогда останешься?

— Вот и пускай прибирают. Мне он не нужен.

— А что будет с тобой?! Да еще без приданого. Твой дед ведь тебе ни копейки не даст.

— Обойдусь без его денег.

— Это тебе сейчас так кажется, дитя мое. Не ты одна такая. Твое пребывание в санатории — да не обделит тебя Господь здоровьем — обошлось нам в сотни и сотни рублей. Поверь, я не хочу тебя пугать, но когда у человека слабые легкие, поручиться за его здоровье нельзя.

— Значит, я умру!

— Ах, Адаса, ты вонзаешь мне нож в сердце! Поверь, я только о тебе и думаю, ночами не сплю. Ближе друга, чем я, у тебя нет! Тебе грозит опасность, доченька, уверяю тебя. Большая опасность.

— Ах, мама, перестань меня оплакивать. Я ведь еще не умерла. Говорю тебе последний раз, замуж за Фишла я не выйду.

— И это твое последнее слово?

— Да.

— Да сжалится над тобой Господь! Не зря говорят: нет страшнее врагов, чем собственные дети. Когда я была в твоем возрасте, твой отец тоже не пришелся мне по вкусу. Но когда моя мать, упокой Господи ее душу, рыдала и умоляла меня, я сказала: «Так и быть, веди меня под венец». Нет, у сегодняшних детей сердце из камня, это точно. Что ж, да будет так. Я смирилась. Но отец твой не смирится, так и знай. Мы останемся без куска хлеба.

— Я пойду работать.

— Работать она пойдет! Неженка! Дурочка, да у тебя все из рук валится! Чудо еще, что ты жива. Не ухаживай я за тобой денно и нощно, ты бы и на ногах стоять не могла. Тебе нужен уют. Тебе нужны деньги. Если я умру, твой отец приведет в дом мачеху раньше, чем я остыну в могиле.

— Оставь меня в покое! — И Адаса закрыла лицо руками.

— Хорошо. Я ухожу. Настанет день, когда ты вспомнишь мои слова. Но будет поздно.

Даша вышла из комнаты и закрыла за собой дверь. Стоило ей уйти, как Адаса выпрыгнула из постели. Подошла к столу, взяла дневник, подумала с минуту и спрятала его в ящик стола. А затем выключила свет и некоторое время молча стояла в темноте. За окном падал крупный снег, дул сильный ветер, и снежные хлопья ударялись в стекло.

1

Ходить к Адасе три раза в неделю на уроки Аса-Гешл перестал довольно давно. Слова Мешулама Муската о том, что девушка выходит замуж и давать уроки ей теперь не пристало, напугали его. Несколько раз он собирался позвонить ей по телефону, но телефонный аппарат был ему в диковинку, и он решил, что не справится. До наступления сумерек он лежал в постели у себя в комнате, у Гины. Каждый вечер в квартире от гостей и постояльцев проходу не было. Он слышал, как хлопают закрывающиеся и открывающиеся двери, до него доносились долгие телефонные разговоры, бесконечные споры Бройде и Лапидуса, русские песни в исполнении каких-то девиц и аплодисменты. Несколько раз Гина звала его в гостиную, но он всякий раз придумывал какую-нибудь отговорку. Как он в своем хасидском лапсердаке будет смотреться среди всей этой блестящей публики? Он купил себе мягкий воротничок и черный шелковый галстук, однако выглядел в нем еще провинциальнее. Его приводили в замешательство громкая музыка, доносившаяся из гостиной, крики и смех, силуэты людей, мелькавшие за стеклянной дверью, и ему начинало казаться, что все они знают, что нужна ему только одна Адаса. По всей вероятности, это и вызывало у них такой оживленный смех.

Он вздрогнул и сел в постели. Что с ним происходит? Почему он тратит столько времени на пустые фантазии? Ведь в Варшаву он приехал учиться, а не предаваться любовным мечтаниям. Ах, как он завидовал древним философам, стоикам, не поддававшимся страданиям, или же эпикурейцам, которые, даже когда дом их был охвачен пламенем пожара, ели свой хлеб и пили свое вино! Ему подобных высот не достичь никогда! Эмоции овладели им, мучили его, справиться с ними он был не в силах. Думать он мог лишь об Адасе, о ее комнате, ее книгах, ее отце и матери, даже о Шифре, ее служанке. Знать бы только, думает ли она о нем! Или она про него забыла? Он попробует позвонить ей по телефону — а может, напишет письмо. Он встал с постели, включил свет и сел писать Адасе письмо. Написал несколько строк и отложил перо. Какой в этом смысл? Он ни о чем никого не станет просить — лучше умереть. Когда Аса-Гешл наконец заснул, за окном уже брезжил рассвет. Встал он поздно, болела голова. Он оделся и вышел купить на завтрак хлеба и сыра, после чего сразу же вернулся к себе. Полистал учебник географии, русскую грамматику, историю мира. На глаза попалась фраза про Карла Великого, основателя Священной Римской империи. Автор учебника называл Карла великим человеком, защитником Церкви, реформатором. Аса-Гешл покачал головой.

«Чем более жесток тиран, — сказал он себе, — тем больше его славят. Человечество любит убийц».

Он попробовал отвлечься и стал читать дальше. Но мысли одолевали его. Что ж это за мир, где постоянные убийства, грабежи, преследования — в порядке вещей и где в то же самое время воздух сотрясается от пышных фраз о справедливости, свободе, любви? А что делает он? Штудирует элементарные школьные учебники в надежде, что когда-нибудь — быть может, лет через десять — ему удастся получить диплом. Так вот во что выродились его юношеские мечты? Кто же он тогда? Пустое, бессмысленное существо с пустыми, бессмысленными идеями?

Он встал и подошел к окну. Вынул из жилетного кармана часы в никелевом корпусе; была половина четвертого, но уже сгущались ранние зимние сумерки. Во дворе, куда выходило его окно, стояла полная тишина. Из треугольника неба, открывавшегося его взору из-за обступивших крыш, сыпал мелкий снег. На крыше напротив взгромоздилась на флюгер ворона; на фоне бледного неба она казалась голубоватой; впечатление было такое, будто ворона вперилась в бескрайние просторы потустороннего мира. По самому краю крыши, вдоль водосточной трубы осторожно кралась кошка. Внизу, во дворе, над баком с мусором склонилась, копаясь в отбросах, нищенка с мешком за плечами. Вытащила крюком какое-то тряпье и сунула его себе в мешок. Подняла изможденное, морщинистое лицо и, глядя на окна, тоненьким голоском пропела: «Кости покупаю. Лохмотья и кости. Кости, кости».

Аса-Гешл прижался лбом к оконному стеклу. Когда-то ведь и она тоже была молодой, подумал он, да и бык, чьи кости она собирает, был когда-то теленком, скачущим по зеленому лужку. Время все превращает в отбросы. И никакой философии это не изменить.

Он растянулся на кровати и закрыл глаза. И Адаса состарится тоже. Состарится и умрет, и труп ее пронесут по Генсье на кладбище. А если бы времени не существовало, она была бы трупом уже сейчас. Какой тогда смысл в любви? К чему ее домогаться? Зачем печалиться оттого, что она невеста Фишла? Безразличие йога — вот чего так ему не хватает. Войти в нирвану еще при жизни.