Король в Желтом - Роберт Уильям Чамберс

соколов вторили поступи лошадей. Она вновь заговорила на прелестном, давно утраченном наречии:

– Если предпочтешь привязать longe[29] и оставить hagard au bloc[30], я не стану возражать, ибо жаль портить такую прекрасную охоту плохо обученным sors[31]. Essimer abaisser[32], похоже, лучшее, что можно сделать. Ça lui donnera des reins[33]. Видимо, я поспешила с птицей. Нужно время, чтобы она привыкла к a la filière[34] и научилась d’escap[35].

Сокольничий Рауль поклонился, привстав на стременах, и сказал:

– Если госпожа желает, я возьму ястреба.

– Да, желаю, – ответила она. – В соколиной охоте я разбираюсь, но тебе придется многое рассказать мне о Autourserie[36], бедный Рауль. Месье Пирью, в седло!

Охотник метнулся под арку и через секунду показался вновь – верхом на мощном черном коне, сопровождаемый главным конюхом, тоже на лошади. – Ах, – весело вскричала она, – быстрей, Рене Глемарек! Спешите! Скорее! Играйте, месье Пирью!

Серебряная трель охотничьего рога раздалась во дворе, псы ринулись в ворота, камни загудели от лязга копыт; эхо прокатилось по подвесному мосту и постепенно стихло, заблудившись среди папоротников и вереска. Рог все отдалялся, звук стал таким слабым, что его заглушил щебет парящего в небе жаворонка. Я услышал, как она говорит кому-то:

– Я не жалею об охоте, поеду в другой раз. Главное, проявить любезность к незнакомцу, запомни, Пелажи!

Слабый, надтреснутый голос ответил из глубины дома:

– Cortoisie[37].

Я помылся в большом глиняном тазу с ледяной водой, стоявшим на каменном полу у кровати, и попытался отыскать одежду. Ее нигде не было, но на скамье у двери лежали вещи, немало меня удивившие. Пришлось их надеть – мой собственный костюм, по-видимому, еще не высох. Все было на месте: шапочка, обувь, охотничий дуплет из серебристо-серой домотканой материи. Вот только облегающий наряд и бесшовные туфли принадлежали другому веку. Мне вспомнился странный вид трех сокольничих во дворе. Я был уверен: такие костюмы, как у них, не носят ни в одном из уголков Франции и Бретани. Одевшись, я взглянул в зеркало и понял, что выгляжу как средневековый охотник, а не современный бретонец. Помедлив, я взял шапочку. Стоит ли мне спуститься и предстать перед ней в этом странном наряде? Увы, ничего другого не оставалось: мою одежду забрали, а в древних покоях не было колокольчика, чтобы позвать слуг. Сорвав с шапочки соколиное перо, я открыл дверь и сошел вниз.

Старуха с прялкой сидела перед камином у подножия лестницы. Она подняла на меня глаза и с искренней улыбкой по-бретонски пожелала мне здоровья. Я весело ответил ей по-французски. В этот миг явилась хозяйка дома, встретив мое приветствие с таким достоинством и грацией, что у меня защемило сердце. Чепец на дивных темных кудрях развеял все сомнения относительно эпохи, к которой принадлежали наши костюмы. Расшитое серебром домотканое охотничье платье подчеркивало ее фигуру, а на рукавице сидел один из ручных соколов. Ничуть не смущаясь, она взяла меня за руку, повела в сад и, сев за стол, любезно предложила к ней присоединиться. Затем она, все с тем же странным мелодичным акцентом, спросила, как мне спалось и много ли неудобств доставило платье, которое, пока я спал, принесла старая Пелажи. Взглянув на свои вещи, сушившиеся на солнце у садовой стены, я возненавидел их всем сердцем. Какими уродливыми казались они по сравнению с изысканным костюмом, в который я был теперь облачен! Смеясь, я сказал ей об этом, и хозяйка согласилась без тени улыбки.

– Мы выбросим их, – тихо заметила она.

Удивленный, я попытался объяснить, что не могу принять чужую одежду, хотя и наслышан о чрезвычайной щедрости обитателей здешних мест, к тому же меня сочли бы чудаком, вздумай я вернуться во Францию в таком виде.

Она рассмеялась и, вскинув прелестную головку, произнесла что-то на старофранцузском. Тотчас явилась Пелажи с подносом, на котором были две чаши с молоком, краюшка белого хлеба, фрукты, тарелка с медовыми сотами и бутылка, полная темно-красного вина.

– Видите ли, я не завтракала, ибо хотела, чтобы вы разделили со мной трапезу, и теперь очень голодна, – улыбнулась хозяйка Château d’Ys.

– Я скорее умру, чем забуду ваше признание, – выпалил я.

Мои щеки пылали. Она решит, что я ненормальный, подумал я, но девушка одарила меня сияющим взглядом.

– Ах, – прошептала она, – значит, месье – настоящий рыцарь…

Она осеклась, а затем разломила хлеб. Я сидел и смотрел на ее белые руки, не смея поднять глаза.

– Разве вы не хотите есть? – спросила она. – Что вас тревожит?

Действительно, что тревожило меня? Я не знал, но был уверен, что готов отдать жизнь, лишь бы поцеловать ее лилейные пальцы, ибо мне стало ясно: прошлой ночью на пустоши, посмотрев в ее темные глаза, я влюбился. Это внезапное открытие и глубина чувства лишили меня речи.

– Может быть, вы больны? – вновь спросила она.

Как человек, читающий собственный приговор, я тихо сказал:

– Да, я болен… любовью.

Она не пошевелилась, не ответила.

Будто бы против воли, я продолжал:

– Я, не стоящий даже самой мимолетной из ваших мыслей, злоупотребивший гостеприимством, отплативший дерзостью за добро… люблю вас.

Опустив голову на руки, она тихо сказала:

– И я люблю тебя. Твои слова тронули мое сердце. Я люблю тебя.

– Значит, я должен тебя завоевать.

– Завоюй меня! – сказала она.

Все оставшееся время я безмолвно любовался ею. Она тоже молчала и, подперев прекрасное лицо ладонью, смотрела мне в глаза. Никто из нас не сказал ни слова, но я понял, что душа ее отвечает моей, и выпрямился, чувствуя как юная, счастливая любовь растет во мне с каждым ударом сердца. Она, прекрасная как заря, казалось, только пробудилась ото сна, и ее взор, в котором читался вопрос, наполнял меня восторженным трепетом. За завтраком мы беседовали. Я назвался, и она открыла мне свое имя: мадемуазель Жанна д’Ис.

Она рассказала о смерти родителей и о том, как девятнадцать лет жила за каменными стенами со своей нянькой Пелажи, главным конюхом Рене Глемареком и четырьмя сокольничими – Раулем, Гастоном, Хастуром и месье Луи Пирью, что служил еще ее отцу. Она никогда не покидала болот – не видела ни одной живой души за исключением слуг и не могла сказать, откуда узнала о Керселеке. Возможно, о нем говорили сокольничие. Нянька рассказывала ей оборотнях и Жанне Пламенной. Она вышивала и пряла лен. Птицы и собаки были ее единственным развлечением. Встретив меня на болоте, она так испугалась, что, услышав мой голос, едва