Клубничное искушение для майора Зубова - Мария Зайцева

И я, может, и не против.

Но опять же, не в том виде, в каком это все есть сейчас.

Зубов сегодня здесь ловит преступников, а завтра — на Северном полюсе. Или в Южной Америке.

Зачем ребенка тревожить ради минуты общения. Как я ей потом буду объяснять постоянное его отсутствие? Это для Зубова просто: нарисовал в голове идеальную картинку встречи с дочерью, и все. Типа, он все решил.

А о том, что с ней надо разговаривать, надо общаться, о том, что она — человек, со своим характером, мыслями, желаниями, эмоциями, а не красивая зверушка, мысли нет.

И не надо тут про отцовский инстинкт. Людей с математическим складом ума такой фигней не напаришь.

Нет у мужчин инстинкта отца. Он приобретенный, а не врожденный.

Так что… Только его решение, приобретать или нет.

А мое решение — допускать ли в жизнь дочери человека, который исчезнет через пять минут.

— Я понимаю. И не собираюсь препятствовать. — Правильно, слова «нет» не говорим… Незачем будить зверя, — но ты сам подумай о том, что будет дальше.

Я сажусь за стол, посильнее затягиваю простынь на груди, заворачиваю волосы в высокую гульку, а то задолбали мешаться. Да и вид так серьезнее. Хотя, как может быть серьезной беседа между двумя раздетыми людьми, буквально десять минут назад занимавшимися сексом?

— Соня сейчас про папу не спрашивает, но скоро будет. Ты появишься, скажешь, что ты — ее папа. А потом уедешь. Соня будет жить с мыслью, что ее папа ее оставил.

— Не оставил!

— Оставил… Маленькому ребенку не объяснить, что папа работает и не может приезжать. Это не прокатывает. Дети — не дураки, понимаешь? У Сони есть чувства, есть эмоции. Я не позволю ее расшатывать. Если ты хочешь оставаться в ее жизни, тебе там нужно будет присутствовать постоянно. На меньшее ни я, ни она — не согласны.

— Клубничка…

— Я — уже давно не Клубничка, Антон, — жестко обрываю я его попытку манипуляции, — я перестала ею быть, когда узнала про то, что беременна. Я отвечаю за мою девочку. И не хочу, чтоб ей было больно.

— То есть… Ты не хочешь, чтоб я видел дочь? Знакомился с ней?

Он выговаривает эти фразы с трудом. И смотрит. Не злобно, с вызовом, как в самом начале разговора, а со сдерживаемой болью.

Больно тебе, Зубов? Ничего. Потерпишь.

— Не хочу. Запретить не могу. Но не хочу. И ты, прежде чем думать о себе, подумай о ней. О ее состоянии. О том, что она будет переживать, будет плакать, когда поймет, что ее папа уехал. Я знаю, это тяжело, думать о другом человеке, когда привык только о себе. Но ничего. Учись.

— Катя…

Не Клубничка уже… Ну что же… Это закономерно.

Клубничка осталась там, в беззаботном прошлом, где нам не нужно было разговаривать о трудных вещах.

— Антон, ты не торопись.

Я встаю, подхожу к нему, кладу руку на гладкое твердое плечо, тут же убираю, потому что обжечься боюсь. Я все равно его хочу, даже сейчас, когда мы разговариваем. И когда я пытаюсь продавить свою линию поведения.

Проклятое тело, помнящее своего первого мужчину…

Черт, почему я не могу быть холодной, словно робот? Насколько было бы проще жить…

Зубов смотрит на меня мрачно, но в глубине темных глаз опять загораются огни.

Он тоже не может…

Мы оба — заложники ситуации. И ее никак не разрешить красиво. В пользу для всех.

— Подумай просто, взвесь все. Если ты решишь, что хочешь с ней познакомиться все же… Я буду думать, как это сделать. Но, к сожалению, что бы я ни придумала, итог будет один. Твоя дочь будет плакать, когда ты уедешь. И будет страдать, думая о тебе.

— А ты, Клубничка? — шепчет он неожиданно, и меня от его шепота кидает в дрожь… Что ж ты за зверь такой, Зубов? Вроде, простой и понятный, как бревно. А тянет меня к тебе с невозможной силой… — Ты будешь думать?

— Я — уже большая девочка, Зубов, — тихо отвечаю я, — я — умею переживать разочарования.

— Антон Сергеевич, это уже не смешно!

Хохлов горячится, поправляет воинственно очки на переносице, смотрит напряженно и даже злобно.

А я с трудом сдерживаю усмешку.

Мелочно? Да.

Глупо? Согласен полностью.

Не по-мужски?

Ну… Допускаю.

Но какой же кайф!

Хоть какое-то развлечение в серых буднях, тянущихся мерзкой жвачкой от выходных до выходных. Главное, рожу держать кирпичом. А это я умею.

— Согласен, Семен Владимирович, — спокойно отвечаю, не реагируя на гневную красную физиономию ученого прыща, — это не смешно. Вы работаете в режимном учреждении, военнообязанный. Лейтенант запаса. И не можете пробежать сто метров в норматив. Школьный.

— Я не обязан! Я не для того!..

— Обязаны. Для того.

— Я буду жаловаться!

— Ваше право.

— И вообще, почему именно я? Можно подумать, я — единственный, кто не сдает норму!

— До других очередь тоже дойдет.

— Да что-то уже много лет не доходит!

— А это не вам решать.

— Повторяю, я буду жаловаться! Самоуправство!

— Тоже повторяю: ваше право.

Хохлов подпрыгивает и бодро топает в сторону лифтов. На второй этаж поднимается на лифте, спортсмен.

А потом удивляется, почему стометровку пробежать не может…

Вон, Клубничка, вообще ни разу за все время работы здесь в лифт не зашла. Козочкой прыгает по всем пяти этажам. Бодренько так. Жопкой повиливая.

Сила воли мне нужна.

Нужна сила воли…

Пригождается, чтоб лапы опять не тянуть к камерам наблюдения, и не стараться их переключить на один кабинет.

Не надо душу бередить…

Уже неделю держусь. От выходных до выходных, да.

И столько же времени с Клубничкой не разговариваю.

Вот как ушла она от меня, поставив задачу невыполнимую, так и не общаемся.

И здесь реально безвыходная ситуация. Потому что я не могу выполнить то, о чем она просит.

И нет, не «не хочу», а в самом деле «не могу». И в ближайшие лет пять точно не смогу.

И дело здесь не в мифическом долге перед отечеством и прочей херне. А в самых банальных вещах. Инстинкте самосохранения, например.

Стоит мне сейчас раскрыть рот и заявить Савину, что сваливаю из его богадельни, как меня тут же осчастливят. С такой службы, как моя, уходят только в могилу, я не дурак, прекрасно это понимаю. Ну, или в какую-нибудь настолько тараканскую тмутаракань, где даже клопы от скуки давятся. Под вечный присмотр местной конторы. С постоянными проверками, чтоб не терял формы и ощущал причастность к веселью.