Флэшмен - Джордж Макдональд Фрейзер

Икбал, будучи патаном и настоящим бойцом, издал радостный клич «Вперед, хузур!» и поскакал на них. Я не колебался ни секунды: если парень хочет неприятностей — это его дело, и, развернув коня, помчался к лесу, будто за мной гнался сам дьявол, впрочем, следя одним глазом за происходящим у меня за спиной.

Понял он или нет, что я бросил его одного, не знаю: похоже, это не имело для него никакой разницы. Как и я, он был вооружен пикой, но в дополнение к ней у него еще имелись сабля и пистолет. Пику он вонзил в грудь первому из гильзаев и бросился на остальных, размахивая саблей. Одного ему удалось зарубить, остальные двое обогнули его и поскакали дальше — их целью был я.

Видя их приближение, я пришпорил коня, а Икбал повернул за ними. Этот идиот советовал мне остановиться и принять бой, но при взгляде на острия пик и заросшие бородами лица у меня не возникало иных чувств, кроме желания оказаться за тридевять земель отсюда. Я мчался как ураган. Тут пони споткнулся, и я, перелетев через его голову, врезался в заросли кустарника и остановился у кучи камней, почти совсем бездыханный.

Меня спас кустарник, помешавший гильзаям сразу добраться до цели. Им пришлось огибать заросли, а я тем временем юркнул за дерево. Один пони сдал назад и чуть не свалил другого: наездник вскрикнул и, стремясь удержаться в седле, выронил копье. Тут на него с военным кличем обрушился Икбал. Уцепившись за гриву коня, гильзай смотрел на меня, изрыгая проклятия, и тут лицо его в буквальном смысле раздвоилось: сабля Икбала опустилась ему на голову, разрубив шапку и череп, будто они были из глины. Второй всадник, пытавшийся выкурить меня из-за дерева, повернул к Икбалу, уже освободившему саблю, и их пони столкнулись.

На краткий ужасный миг бойцы сплелись друг другом. Икбал старался перенацелить клинок на другую сторону, а гильзай выхватил кинжал и нанес ему удар. Я услышал глухой звук, и голос Икбала: «Хузур! Хузур!», потом пони разошлись и сражающиеся свалились на землю.

Выглянув из-за дерева, я вдруг заметил в паре шагов свою пику, выроненную при падении. Почему я не последовал инстинкту самосохранения и попросту не обратился в бегство, не могу сказать: видимо, у меня еще сохранились какие-то проблески понятия о постыдном поведении. Так или иначе, я собрался с духом и поднял пику. Поскольку гильзай приподнялся, занося окровавленный нож, я вонзил острие пики прямо ему в спину. Афганец вскрикнул, выронил клинок, рухнул в пыль и, подрыгав немного, умер.

Икбал пытался подняться, но его песенка была спета. Лицо у него стало серым, а на рубашке расплывалось большое кровавое пятно. Он посмотрел на меня, и, когда я подбежал к нему, приподнялся на одном локте.

— Сур кабадж, — прохрипел он. — Йа, хузур! Сур кабадж!

Потом он застонал и упал назад, но когда я склонился над ним, приоткрыл на секунду глаза и плюнул мне в лицо. Это все, что ему было под силу. Так он и умер, обзывая меня «сыном свиньи» на хинди: мусульмане это почитают за самое страшное оскорбление. Мне, разумеется, был понятен ход его мыслей.

Вот так я оказался стоящим посреди пяти трупов — по крайней мере четырех, поскольку первый человек, которого Икбал рубанул саблей лежал немного вверх по дефиле, издавая громкие стоны. Я был ошарашен падением и стычкой, но быстро смекнул, что чем быстрее он испустит свой последний вздох, тем лучше. Так что поспешил к нему вместе с пикой, прицелился и вонзил острие ему в горло. Едва я выдернул пику, оглядывая место кровавого побоища, как до меня донеслись крики, стук копыт, и из леса выскочил сержант Хадсон.

Ему хватило одного взгляда — распростертые тела, кровь на земле, и посреди всего этого стоит бравый Флэши, единственный уцелевший. Но он был опытным солдатом: едва убедившись, что со мной все в порядке, сержант обошел все тела, чтобы проверить, не пытается ли кто прикинуться мертвым. Печально присвистнув при виде Икбала, Хадсон спокойно спросил:

— Какие будут приказания, сэр?

Я уже пришел в себя и размышлял, как же быть дальше. У меня не возникало сомнений, что это работа Гюля, но что скажет Шер-Афзул? Возможно, у него возникнет мысль, что происшедшее в любом случае испортит отношения с британцами и почтет за лучшее просто перерезать нам всем глотки. Перспектива была радужная, но не успел я вполне насладиться ей, как в лесу послышались крики, и показалась вся охотничья партия во главе с самим Афзулом.

Не исключено, что страх заставил лучше работать мои мозги — такое частенько случалось. Меня озарило, что лучшим выходом будет задрать нос повыше. Так что не успели они прийти в себя от изумления и перестать сыпать упоминаниями об Аллахе, как я выступил вперед, к сидящему на лошади Афзулу, потрясая у него перед носом окровавленной пикой.

— Гильзайское гостеприимство! — загремел я. — Вы только посмотрите! Мой слуга убит, сам я спасся чудом! И где же честность гильзаев?

Он поглядел на меня как на сумасшедшего, губы его зловеще кривились, и на минуту мне показалось, что с нами все кончено. И тут он закрыл лицо руками и начал стенать о стыде и бесчестии, и о госте, вкушавшем с ним соль. Полагаю, в этот момент он был слегка не в себе, а может, и не слегка. Хан продолжал завывать в том же духе, потом принялся драть себя за бороду, а под конец скатился с седла и начал биться о землю. Свита окружила его, рыдая и вознося молитвы Аллаху. Только юный Ильдерим оглядел место побоища и произнес:

— Отец, это дело рук Гюль-Шаха!

Это слегка привело в чувство старого Афзула, и мысли его приняли новое направление: он стал вопить о том, как вырвет Гюлю глаза и внутренности и как повесит его на крючьях, обрекая на медленную смерть, и высказал еще не мало превосходных идей. Я повернулся к нему спиной и взобрался на подведенного Хадсоном пони. Афзул подскочил ко мне, ухватил за ногу и поклялся, с пеной у рта, что покушение на мою жизнь и честь будет страшно отомщено.

— Моя честь — это мое личное дело, — ответил я ему как подобает настоящему британскому офицеру. — А ваша честь — это ваша забота. Я принимаю ваши извинения.

Хан попричитал еще немного, потом стал умолять меня сказать ему, как он может загладить свою вину. Афзул оказался очень чувствительным к вопросам чести — а заодно, разумеется, и субсидий, — и клялся, что выполнит любое условие, какое я назову — лишь бы заслужить прощение.

— Жизнью клянусь! Клянусь жизнью моего сына! Любые сокровища, Флэшмен-багатур! Дань! Заложники! Я лично отправлюсь к Макнотен-хузуру вымаливать прощение! Я заплачу!

Он продолжал бубнить, пока я не оборвал его, сказав, что у нас долг чести не измеряется деньгами. Но я видел, что мне не стоит слишком напирать на него, поэтому добавил, что вопрос о смерти моего слуги — пустяк, который хан может выбросить из головы.

— Но я виноват перед вами! — стенал Афзул. — О, вы убедитесь, что гильзаи умеют платить долги чести! Во имя Аллаха! Мой сын, мой сын Ильдерим! Я даю его вам в заложники! Отведите его к Макнотен-хузуру в знак верности его отца! Не позвольте мне покрыть позором мои седины, Флэшмен-хузур!

Теперь практика взятия заложников стала обычной в делах с афганцами, и я нахожу, что в ней есть весомые преимущества. Держа при себе Ильдерима, я мог не опасаться этого выжившего из ума старика, если тому вдруг взбредет в голову выкинуть со мной какую-нибудь штуку. А юному Ильдериму, похоже, эта идея даже нравилась: он, наверное, уже предвкушал увлекательную поездку в Кабул, возможность увидеть армию Великой королевы и побывать в ее расположении в качестве моего протеже.