Плевицкая - Леонид Млечин

Кутепов полагал, что большевики в Москве долго не продержатся, народ их свергнет. Надо просто помочь организовать внутреннее сопротивление большевистской власти.

Переехав в Париж, Кутепов приступил к созданию боевых групп для нелегального проникновения на советскую территорию и террористических актов. Человек властный и деспотичный, он хотел превратить РОВС из клуба ветеранов, вспоминающих былые битвы, в боевую организацию. Взрывчатка, оружие, снаряжение переправлялись в Советский Союз через границу — чаще всего финскую, румынскую или морским путем.

Советская разведка быстро установила, что за всем этим стоит Кутепов. Именно он превратился в ключевую фигуру военной эмиграции.

В Париже главным был великий князь Николай Николаевич. В Брюсселе — Врангель. Два лагеря не любили друг друга. Скоблин и Плевицкая старались ладить со всеми. Тем более что все эмигранты были поклонниками творчества Надежды Васильевны.

Дочь Врангеля Наталья Петровна Базилевская вспоминала: «А вот кого я еще видела у нас в доме — так это Скоблина! Его корниловцы на руках носили. Женат он был на певице Плевицкой. Чудно пела!..»

Плевицкая в те годы переживала настоящий творческий подъем. В Париже она пела для сослуживцев ее мужа. В январе 1926 года Надежда Васильевна отправилась выступать в Соединенные Штаты, где ее встретили так же восторженно. «Новое русское слово», ежедневная газета, выходившая в Нью-Йорке с дореволюционных времен, не жалело комплиментов Плевицкой: «Пела та, которая шаг за шагом прошла с нами весь наш крестный путь изгнания с его лишениями и печалями».

Многим эмигрантам запомнилось ее турне и особенно благотворительный концерт в нью-йоркском отеле «Плаза», когда «Сергей Васильевич Рахманинов неожиданно для всех сел за рояль в скромной роли аккомпаниатора. Жест Рахманинова создал Плевицкой большую рекламу в Америке».

«Она всякий раз много и охотно пела Сергею Васильевичу, который ей аккомпанировал, — сообщает биограф Рахманинова Софья Александровна Сатина. — Больше всех ее песен Сергею Васильевичу нравилась „Белолица“. Он находил эту песнь такой оригинальной, а исполнение таким хорошим, что специально написал к ней аккомпанемент и попросил компанию „Виктор“ сделать пластинку».

Рахманинов подарил ей свой портрет с подписью: «Здоровья, счастья, успеха дорогой Надежде Васильевне».

Скульптор Сергей Тимофеевич Коненков, который в 1923 году уехал в Америку, но предусмотрительно не рвал с советской властью, вспоминал: «Как-то я попал на концерт исполнительницы русских народных песен Плевицкой — в Америке. Аккомпанировал ей Сергей Васильевич Рахманинов. Можете представить, какое это было чудо!

Одета Плевицкая в русский сарафан, на голове кокошник — весь в жемчугах. Рахманинов в черном концертном фраке, строгий и торжественный. У Плевицкой, выросшей в русской деревне, жесты женщины-крестьянки, живые народные интонации, искреннее волнение в голосе. На концерте было много русских эмигрантов. Все были в восторге. У некоторых на глазах появились слезы. Всем хотелось, чтобы она пела вечно, чтобы никогда не умолкал ее проникновенный голос. Эмигрантам ее пение душу переворачивало. Голос Плевицкой казался им голосом навсегда потерянной Родины».

Коненков захотел ее вылепить: «Плевицкая согласилась позировать. Работал я самозабвенно. Мне тоже хотелось, чтобы всегда звучал ее голос, чтобы образ красивой русской женщины-певицы не исчез из памяти народа. Ведь она первой вывела русскую народную песню на большую эстраду. На портрете, сделанном мной, Плевицкая одета в любимый наряд — сарафан и кокошник. Я постарался в облике ее подчеркнуть, что она русская, крестьянка».

Сергей Коненков в 1945 году решит вернуться на родину. Приятное событие для власти. За ним и его работами пришлют пароход. В Москве ему выделят мастерскую на улице Горького и будут всячески обхаживать. Изберут в Академию художеств, наградят золотой звездой Героя Социалистического Труда, отметят Ленинской премией.

Во время успешных гастролей в Соединенных Штатах Надежда Васильевна дала и благотворительный концерт в пользу беспризорных детей в Советской России. Вот тогда в эмиграции впервые написали о Плевицкой с нескрываемым раздражением и злобой, объяснив ее поступок политическими мотивами:

«До революции 1917 года Плевицкая вращалась главным образом в правых кругах — даже в крайне правых. Она была членом Союза русского народа и близка к его руководителям — доктору Дубровину и г-же Полубояровой.

При большевиках Плевицкая скоро завязала с ними отношения и сумела сделаться у них своим человеком. Они посылали ее на фронт воодушевлять красноармейцев в борьбе с белыми. Ее имя они афишировали в объявлениях своих концертов.

В 1920 году Плевицкая была случайно захвачена белыми — отрядом Скоблина — на юге и осталась в Добровольческой армии. Вскоре она сошлась со Скоблиным, и в 1921 году в Галлиполи они повенчались. За границей, по-видимому, Плевицкая никогда не теряла своих чекистских связей, а чекисты никогда не теряли ее из вида как своего человека. Плевицкая через импресарио Афанасьева делала попытку получить визу в СССР, но большевики ей в этом отказали, — может быть, потому, что считали, что она может им оказаться более полезной за границей, а не в СССР. Плевицкая ездила в Америку и там выступала на концертах, которые для нее иногда устраивали большевики и большевизаны».

— Не буду же я оправдываться, — говорила Надежда Васильевна, — если меня начнут обвинять, что я украла Эйфелеву башню и спрятала ее в карман.

Обиженное и разочарованное «Новое русское слово» возмутилось поведением Плевицкой в статье под знаковым заголовком «Глупость или измена?».

— Я артистка и пою для всех, — отвечала Надежда Васильевна. — Я вне политики.

Ее не раз заподозрят в том, к чему она не имела отношения. Объявят соучастницей того, к чему она не была причастна.

Успешные американские гастроли Плевицкой продолжались больше года — Нью-Йорк, Детройт, Филадельфия… Во Францию Николай Владимирович и Надежда Васильевна вернулись в мае 1927 года. И она сразу начала выступать перед французскими русскими. 2 июля в Обществе галлиполийцев спела свою знаменитую:

Она много работала. Гастроли в других странах перемежались с поездками по французским городам, где обосновались русские, мечтавшие ее услышать.

Впрочем, не все ею восхищались. Федор Степун в 1932 году выступал в Праге и довольно жестко отозвался о тех, кто ищет утешения «в подмене лжерелигиозным чувством подлинной тоски по родине, по ее пейзажу и быту. За отсутствием русских полей и русского города ищут утешения в русской церкви. На паперти этой церкви громогласный глас дьякона сливается с песней Плевицкой и гитарой цыганского хора. Православие, церковь, Корнилов, Ледяной поход, Галлиполи замыкаются в ложный круг единых эмоций».