Миндаль цветет - Оливия Уэдсли

Ночь была нехолодная, дул теплый ветер; облако затемнило месяц, и мир казался прикрытым мягкой, темной пеленой. Никогда раньше ночь не казалась ей такой удивительной, такой прекрасной. Теперь… теперь пришло время любви, теперь все было ясно, нечего было скрывать, не в чем сомневаться.

– О, жить, жить, – тихо сказала Дора, – и всю остальную жизнь любить его… Пан, Пан!

Утром началась пытка. Дора задерживала Эмилию под разными предлогами, два раза сменила платье; наконец дальше откладывать было невозможно, нужно было идти вниз, а страх все больше овладевал девушкой.

Наконец она решилась и сошла в столовую: оказалось, что она страдала напрасно. Гревиля там не было, а сидел один Рекс, который тотчас подал ей булочки и кофе и стал по очереди угощать ее каждым блюдом, стоявшим на столе.

– Нет, довольно и этого, – сказала Дора.

– Бережешь аппетит к обеду?

– Да.

Они взглянули друг на друга и рассмеялись.

– Где ты вчера пропадала? – спросил Рекс. – Я всюду охотился за тобой, пока не встретил Кольфакса, который торжественно заявил мне, что он уговорил тебя пойти отдохнуть. А ведь Ричард с утра отправился – я уже не знаю куда – на полюс или к звездам, куда возносит людей настоящая любовь. Он только и бредит тобой. Что ты об этом думаешь?

Он говорил как будто в шутливом тоне, но глаза его были серьезны.

– Да ничего не думаю, – ответила Дора.

– А ведь он, пользуясь свободным временем, теперь будет постоянно торчать у нас здесь.

Он присел на широкий диван возле камина.

– Я иногда думаю, Дора, за кого ты выйдешь замуж?

Она смутилась и покраснела.

– Перестань дурить, Рекс, – сказала она.

Дверь отворилась, и вошел Пан.

– Мы разговаривали о замужестве Доры, – вежливо сказал Рекс. – Каков ваш взгляд, Пан, на этот важный вопрос?

– Да разве наши взгляды – твой и мой – что-нибудь значат? Какие бы взгляды мы ни высказывали, что бы ни предполагали, Дора не будет с этим считаться, – ответил Пан, не спеша выбирая себе на столе закуску.

Рекс продолжал сидеть; Дора стояла у камина. Наконец Пан встал. Дора вся превратилась в ожидание. Пан повернулся к Рексу:

– Не пойдешь ли ты прогуляться? В такой день, как сегодня, надо что-нибудь предпринять.

– Нет, благодарю вас. Я берегу себя для охоты на будущей неделе.

– Я пойду, – сказала Дора.

– Отлично, я сойду через две-три минуты.

Дора вышла сменить обувь. Рекс остался у камина; он улыбнулся, и улыбка его была так же печальна и мрачна, как этот серый день.

«Он отлично знал, – думал он, – что я еще не могу много ходить; потому и спросил, что знал». Между тем Дора с Паскалем шли уже по лужайке.

– Как вы хорошо сыграли! – сказал Паскаль. Дора посмотрела на него широко раскрытыми глазами.

– Сыграла?

– Я хочу сказать, что вы вступили в разговор как раз в нужный момент.

– В таком случае я очень рада, но я не старалась. – Она подарила его чудной улыбкой. – Мне хотелось остаться с вами наедине, а это был такой удобный случай.

«О юность», – подумал Паскаль. Его душе, уже давно пережившей первую молодость, такая наивная откровенность не понравилась. В любовных делах ему наибольшее удовольствие доставляла интрига. И все-таки, когда он взглянул на Дору, день показался ему менее сумрачным. Она была так стройна, так прекрасна в своем мальчишеском костюме, в фетровой шапочке с пером на голове. В глубине ее глаз мерцали звезды. Она взяла его под руку.

– Пан…

Он оглянулся посмотреть, нет ли кого позади, и, убедившись, что никого нет, крепко сжал ее руку.

Лицо Доры запылало.

– О Пан, я думала, что вы забыли, а это в самом деле случилось. Мне все не верится, и, чтобы поверить, я все твержу себе: «Это случилось. Он любит. Он поцеловал меня». Пан!..

– Да, Афродита?

– Пан, что за дело, что сейчас еще утро? Нельзя ли один, совсем, совсем маленький?.. Ведь теперь Рождество, и нужно быть щедрым.

Ее необыкновенная, почти детская живость тронула даже его «не первую молодость».

Забыв осторожность, забыв свое решение осторожно двигаться к цели, он направился с Дорой к небольшой буковой заросли, посаженной Тони, и под прикрытием этих кустов, которые сами еще нуждались в прикрытии, поцеловал ее.

Место и время были совсем не подходящие для романа: часы на конюшенном дворе только что пробили одиннадцать. Кругом во мгле зимнего утра раскинулись поля, покрытые жнивьем. Только совсем зеленая юность могла любить где угодно, но Пан чувствовал себя не в настроении для поцелуев.

Дора спросила его:

– Почему мы должны скрывать нашу любовь?

Пан засмеялся, но в его смехе не было веселья.

– А потому, что Тони не позволяет нам любить друг друга.

– Но как он может знать? Мы сами не знали, пока не поцеловались. Если бы я сказала ему, он не возражал бы.

Пан остановился и взял ее за руки.

– Слушайте, вы не должны ничего говорить Рексфорду. Я сейчас не могу объяснить вам почему; позднее скажу. Но дайте мне слово, что наш секрет останется только нашим до тех пор, пока я не освобожу вас от вашего слова.

– Обещаю, Пан.

Она подняла голову, он наклонился и поцеловал ее остывшие губы, а затем, забыв про зимнее утро и поле, покрытое жнивьем, стал целовать эти холодные губы до тех пор, пока они не стали горячими как огонь и пока он сам не запылал страстью.

И так продолжали они стоять, прикрытые одним лишь небом, обнявшись и соединив в одно темную и золотую головы, до тех пор, пока из норы не выскочил кролик, которому захотелось подышать свежим воздухом, а где-то рядом с ними не затянула песню птичка.

Их увидал с дальнего холма Тони, возвратившийся верхом из Пойнтерса. Он осадил лошадь, остановился и стал смотреть: зрение у него было великолепное. Ярость его была так велика, что его трясло как в лихорадке, лицо побагровело, губы посинели, от волнения он стал задыхаться и подергивать своими дрожащими пальцами плетеный хлыст.

Он смотрел до тех пор, пока обе фигуры не разделились; тогда он круто повернул лошадь и поехал домой.

А Дора говорила Пану дрожащим голосом:

– О Пан, Пан, я люблю вас, люблю вас…

Взгляд ее случайно упал на кролика, и она весело рассмеялась:

– Ах, маленький шпион!

Пан побледнел и, круто повернувшись, увидел маленькую серую шкурку.

Дора объяснила ему причину своего смеха, но он стал рассеянным и был недоволен собой; положительно место было слишком открытое, и нельзя было так рисковать.