Егор - Мариэтта Чудакова

Кстати о цифрах. Заглянув в энциклопедический словарь конца позапрошлого века – знаменитый «Брокгауз и Эфрон», – в статье о городе своих дедушки, бабушки, мамы и старшего брата Егор мог с удовольствием прочитать: «Екатеринбург принадлежит к лучшим и многолюднейшим уездным городам России». Но интересней другое. В конце статьи сказано: «Доходы и расходы земства составляют около 400 тыс. рублей; из них расходуется на земскую администрацию около 30 тыс., на народное образование 88 тыс., на врачебные нужды около 82 тыс. рублей»…

Вот оно – то, что потом назовут прозрачностью государственных расходов. И чего уже в помине нет в той заменившей Россию стране под названием СССР, в которой шло детство и отрочество Егора Гайдара. (И чего – если забежать далеко вперед – не удалось добиться и в той России, которая в начале 90-х годов XX века вновь вернулась на карту мира. В той, в которой живем сегодня мы с вами…)

…В Дунине – весело. Полно ровесников-друзей. Летом 1966 года Егору 10 лет.

И каждое следующее лето – в 10, и в 11, и в 12 лет – несравнимо больше всех в этой летней веселой компании его интересует девочка Маша «с огромными загадочными глазами».

Что там, за этими глазами?.. Они вроде бы друзья… Но одно Егорке, во всяком случае, ясно: сам он интересует Машу… примерно так, наверно, как фокусник в цирке. Ему можно, как с юмором опишет он сам много лет спустя, «задать самый неожиданный вопрос и получить точный ответ, ну, скажем, об урожае риса в Китае в 1965 году или о производстве стали в Люксембурге в 1967 году».

Маша стесняется славы отца и скрывает свои родственные связи. Только года через три их дружбы Егор с изумлением узнает, что Маша – дочь одного из самых любимых его писателей: Аркадия Стругацкого. Популярнее братьев Стругацких в те годы писателей, пожалуй, и нет.

Вскоре появится легенда, что на самом деле они – инопланетяне, заброшенные в нашу цивилизацию… Как раз то самое, что не раз они же сами и изображали.

Из их фантастических книг о нашем мире можно узнать гораздо больше, чем из советских газет и телевидения, где информации о реальных событиях практически нет. Даже о предполагаемом урожае или о реальном количестве собранных осенью зерновых узнать можно только из радиостанций «Голос Америки», Би-би-си или «Немецкая волна». И надо еще иметь время, чтобы пробиваться сквозь рев советских глушилок.

«Смешно, но я действительно точно помню, что я твердо решил разобраться в вопросах экономики и причинах инфляции, прочитав завершающую часть “Обитаемого острова”. Там Странник говорит Максиму:

“Ты понимаешь, что в стране инфляция? Ты вообще понимаешь, что такое инфляция?” Захотелось не быть дурнем и разобраться. Тогда впервые начал искать специальные книжки по экономике» (Е. Гайдар, 1996).

Море еще не отступило в тень, не растаяло в тумане. Но уже подернулось в его мыслях подозрительной дымкой…

Когда в Югославии вспоминались ему Дунино и девочка Маша, неведомо почему приходила на ум читанная в детстве «Хозяйка Медной горы» дедушки Павла Бажова.

Мама говорила, что дедушка не разрешал называть свои сочинения сказками:

– Это – сказы.

Он начал записывать их со слов старых горных рабочих еще подростком – на самом «месте действия» этих сказов, в том числе и на Медной горе. Может быть, он сам верил в реальность рассказанных ему историй? Почему бы и нет…

Сильные чувства героев этих сказов еще сильней, чем в детстве, бередили отроческую душу Егора.

В малахитовой комнате, где стены с алмазами, происходит решающий разговор Хозяйки Медной горы со Степаном – одним из тех, кто «в горе робили».

«– Ты, – говорит, – друг любезный, не вихляйся. Прямо говори, берешь меня замуж али нет? – И сама вовсе принахмурилась.

Ну, Степан и ответил напрямки:

– Не могу, потому другой обещался.

Молвил так-то и думает: огневается теперь. А она вроде обрадовалась.

– Молодец, – говорит, – Степанушко…Не обзарился ты на мои богатства, не променял свою Настеньку на каменну девку. – А у парня, верно, невесту-то Настей звали. – Вот, – говорит, – подарочек для твоей невесты, – и подает большую малахитову шкатулку. А там, слышь-ко, всякий женский прибор. Серьги, кольца и протча…

Потом и говорит:

– Ну, прощай, Степан Петрович, смотри – не вспоминай обо мне. – А у самой слезы. Она это руку подставила, а слезы как-кап и на руке зернышками застывают. Полнехонька горсть. – На-ка вот, возьми на разживу. Большие деньги за эти камешки люди дают. Богатый будешь, – и подает ему.

Камешки холодные, а рука, слышь-ко, горячая, как есть живая…»

И что же Степан – за свою верность Настеньке? Да, оказывается, – «…счастья в жизни не поимел. Женился он, семью завел, дом обстроил, все как следует. Жить бы ровно да радоваться, а он невеселый стал и здоровьем хезнул (ослабел). Так на глазах и таял».

Ну и ничего хорошего: нашли потом «на руднике у высокого камня мертвый лежит, ровно улыбается… Которые люди первые набежали, сказывали, что около покойника ящерку зеленую видели, да такую большую, каких и вовсе в наших местах не бывало. Сидит будто над покойником, голову подняла, а слезы у ей так и каплют. Как люди ближе подбежали – она на камень, только ее и видели».

Чем-то очень трогали, глубоко задевали Егора эти слова – «Потому другой обещался…». Он все повторял их шепотом, будто прислушиваясь к звучавшему в них, еще невнятному для него, но уже волнующему голосу Рока. И каменные слезы Хозяйки Медной горы будто прожигали его самого…

Точно так же еще сильней, чем раньше, задевала – чем-то другим уже, чем в детстве, – попавшаяся под руку и перечитанная заново, от начала и до конца, «Малахитовая шкатулка» – тот сказ, по которому дедушка Бажов назвал всю свою книгу.

Особенно те ее страницы, где оставшаяся после умершего Степана дочь Танюшка потребовала от барина, напрашивавшегося в женихи, чтоб сначала отвез ее во дворец и показал ей царицу…

Но только в той палате, «которая малахитом тятиной работы обделана».

И когда, надев на себя все украшения из заветной малахитовой шкатулки, оказалась во дворце, – не посмотрела даже в ту сторону, где толпился народ, ожидая царицу. А сама «пошла по дворцу-то как дома». И все почему-то двинулись за ней…

«Народу набралось полным-полно, и все глаз с Танюшки не сводят, а она стала к самой малахитовой стенке и ждет… Царица вышла в комнату-то, куда назначено. Глядит – никого нет. Царицыны наушницы и доводят – турчаниновска невеста всех в малахитову палату увела. Царица поворчала, конечно, – что за самовольство! За-потопывала ногами-то. Осердилась, значит, маленько. Приходит царица в палату малахитову. Все ей кланяются, а Танюшка стоит – не шевельнется.

Царица и кричит: