Страшный зверь - Фридрих Незнанский

— Если не возражаешь, будем хоронить здесь, возле папы. Я страшно устала, прости, мама. Саша, проводи меня…

«Вот оно, начинается… — подумал Турецкий, но повернул ее к себе и помог снять шубку. Кошелку с тулупом он бросил в прихожей на пол, под вешалкой. Потом взял Валю под руку и повел туда, куда она сама направила шаги.

В комнате, где она уже лежала, Валя остановилась у кровати, повернулась к нему, посмотрела и сказала тихо:

— Отвернись, пожалуйста… — И стала раздеваться. Легла в постель и позвала: — Мама, мы можем постелить Саше здесь? На раздвижном кресле… Ты прости, Саша, но это самое длинное лежбище у нас, все остальные тебе будут коротки. Вон то кресло, — она показала обнаженной рукой, и он отметил ее плавную красоту. Вот же, черт возьми! И уйти было бы теперь неловко, и оставаться… Может, все-таки в другой комнате? Но она недаром же сказала о кресле.

Вошла Ксения Александровна со стопкой постельного белья и начала молча и сосредоточенно раздвигать кресло с помощью Александра, а затем и застилать его. Надела наволочку на подушку. Равнодушным тоном обиженной служанки спросила, надо ли дать одеяло? В доме тепло.

Турецкий мрачно отказался. Ну, в самом деле, хоть кто-то же должен в трагическую минуту изображать горе! Или они, эти женщины, уже заранее обо всем между собой договорились? Похоже на то, но он-то в чем перед ними виноват? Сказать: «Девушки, вы чего делаете?» — в высшей степени глупо, раньше надо было думать. Хотя такого хода с их стороны он не предполагал, был уверен, что Валя окончательно успокоилась, — увы!..

Но потом, уже раздеваясь и глядя на затылок женщины с разбросанными по подушке густыми каштановыми волосами, которые пряно пахли, как помнил он, Александр с неожиданным спокойствием подумал о том, что если Валя на достигнутом не остановится, то… То что? Тогда только одно ему и оставалось.

Если правда, что душа умершего человека какое-то время парит над близкими ей людьми, то «слишком правильный» Гера, для которого больше уже не существует таких сугубо земных понятий, как зависть, огорчение, ревность, душевная боль, тоска по оставленным им, родным людям и так далее, может вполне удовольствоваться хотя бы тем, что увидит, как его жена искупается в незнакомом ей и, очевидно, невероятном для нее блаженстве и наслаждении.

Женщины — это знал Александр — в момент своей отчаянной страсти, в те мгновения, когда их души и тела возносятся над всем сущим, становятся невероятно, просто изумительно красивыми. Сфотографируй ее и покажи потом снимок, она сама себя не узнает, спросит с завистью: «А кто эта красавица?» Пусть хоть это утешит Геру, если он еще нуждается в земном утешении. Что весьма проблематично…

А может, все это — глупые фантазии, и Валя сейчас уснет, утомленная за день своими бесконечными переживаниями, и ни о чем «таком» она и не думает. Это был бы самый лучший вариант, подумал Турецкий, тихо ложась и не решаясь сказать ей даже «спокойной ночи», чтобы не разбудить.

Выходя, мама плотно закрыла за собой дверь, будто была соучастницей заговора. Да, они же и говорили о чем-то подобном, вспомнил Александр. Только он не принял этого всерьез. И событий после этого произошло немало. Ну, ладно, авось пронесет. А, в самом деле, не бросать же в такой тяжелой ситуации женщин одних! Только дурак этого не поймет, не оценит, а станет выдумывать всякую чушь про какие-то «отношения»…

Он лежал, вытянувшись и прикрывшись легкой простыней, смотрел на Валю, отвернувшуюся от него. Вдруг заметил висевшее на спинке ее кровати кружевное белье, уж в этом-то он разбирался. Это что же, она легла полностью обнаженная? А зачем?..

Впрочем, ответа на свой вопрос он так и не получил. Вернее, не успел получить. Потому что, утомленный делами и переживаниями минувшего дня, он попросту заснул с так и недодуманной до конца мыслью. Или фантазией на «вольную тему», — и так можно выразиться.

На следующий день, прямо с утра, Турецкий поневоле вынужден был заняться печальным, но обязательным делом: организацией похорон коллеги. На центральном городском кладбище уже нашел себе последнее пристанище Андрей Сергеевич Молчанов — отец Вали и Кати. Рядом с его могилой оставалось еще достаточно места, обнесенного черной железной оградкой, для других родственников. Но Ксения Александровна вовсе не собиралась соседствовать с мужем, она мечтала еще понянчить внуков, — не у одной, так у другой дочери. Однако у Валентины с мужем почему-то не получалось, а Катя и не собиралась пока замуж. Вот и нашел зять место для успокоения.

Даже в таком, казалось бы, небюрократическом деле требовалось все оформить, обежать добрый десяток организаций, причастных к обязательному последнему ритуалу. Александр Борисович как посмотрел на это дело, так сразу и решил перепоручить это муторное дело агенту. Нашлась и контора соответствующая, предлагавшая такие услуги, о которых и не помышлял Турецкий, давно забывший все, что касалось похорон вообще, и агент — пухлый, юркий и веселый мужичок, олицетворявший собой неизбывную силу жизни. Он с ходу пообещал, только взглянув в удостоверение Александра Борисовича, что его стараниями дорогой «покойничек» обретет вечный покой в считаные часы, когда будет угодно господам провожающим. И Турецкий охотно поверил ему, потому что связываться с прокуратурой тот вряд ли решился бы…

Очевидно, крепкий сон помог безмерно утомленной переживаниями Вале обрести спокойствие и уверенность мудрой вдовы, осознавшей тщету и бесперспективность дальнейших страданий по поводу всего безвременного в земной жизни. Верно говорится, что живое — живым.

Все внутренние «заморочки» Турецкого она легко сняла с него солнечным утром, которое вдруг пробилось через многодневные, затяжные дожди, охватывающие души живых людей лютой, ледяной сыростью.

— Саша, — сказала Валя с отрешенной улыбкой, — не сердись на меня, пожалуйста. Ты даже не представляешь, как хорошо, что ты был сегодня моим спасением. Я чувствовала твое присутствие рядом, и уже одного этого оказалось достаточно, чтобы набраться сил на все, оставшиеся здесь дни. Я, правда, люблю тебя, и маме созналась, и Катька поняла… А отбивать тебя у Иры я не буду, хотя раньше сделала бы это, не задумываясь. Скажи, могу я в будущем рассчитывать… нет, надеяться, что сумею хоть мельком, на несколько минут, иногда, видеть тебя? Не бойся, ничего не прошу, только бы знать, что я не совсем безразлична тебе… Можно, любимый мой?..

Что он мог ответить? Тем, что и сам совершенно запутался? И давно уже пора начать разгребать свои житейские кладовые, забитые сплошными противоречиями? Возможно, и так. Но ему очень не хотелось обижать Валю.

Ну, конечно, конечно, а как же иначе?.. Он готов был обещать ей все что угодно, лишь бы у нее не возникло подозрения в его обмане, в лживости и коварстве распутника, добивающегося утоления собственной страсти через фальшивое сострадание в самые трудные для нее минуты. Чего стоила одна только сцена в гараже, где он, как теперь ни пытался оправдать свои слова и действия исключительно необходимостью немедленно успокоить женщину, на самом деле, говорила как раз об обратном. И прежде всего о том, что он и сам был почти на грани срыва, готовый послать все приличия и условности к чертям собачьим. И это он прекрасно сознавал. Какая там игра?! Зачем же самому-то себе доказывать, что все это совершенно не так и что он сам не сгорает от бешеного желания? Да, противно чувствовать себя вконец запутавшимся идиотом, так и не нашедшим реального выхода из той ситуации, которую сам же для себя и создал. Или не искавшим?