Победитель - Андрей Волос

Если бы дело происходило осенью, следовало сказать, что он поднялся затемно. Однако об эту пору даже самая темная доля молочной ночи позволяла рассмотреть контуры зданий, стен, башен… Позевывая, Файз включил лампу, посидел, массируя шею и затылок, неспешно выпил стакан воды, затем наскоро принял ванну, совершил намаз и уже минут через десять сел править вчерашнюю запись — многое в ней он в спешке наметил несколькими словами, и теперь, пока еще жили в памяти детали и подробности, следовало превратить их в полноценные эпизоды, в страницы сочных и красочных свидетельств.

Фиксируя происходящее, Файз, как правило, писал по-английски. Английский он знал в совершенстве, и все-таки это был чужой язык, отделенный от его собственного существа тонкой, прозрачной, почти призрачной, но все же существующей пленкой, которая препятствовала погружению в него такому полному, как в дари или пушту. Английская скоропись получалась рациональней и жестче. Часто ему не хватало времени, чтобы перебирать сверкающие россыпи родного языка в поисках подходящего синонима; а английское словцо вылетало само собой и с характерным щелчком вставало на место.

Но даже тщательно выправленная, его рукопись останется черновиком и еще очень не скоро превратится в книгу. Исписав четыре или пять таких тетрадей, Файз снова тщательно перечитает их и опять кое-что поправит. Потом засядет за перевод. Облекаемые в слова дари и арабского, попадая в иные контексты, связываясь иными ассоциациями, события неуловимо меняют не только внешность, но и суть, и подчас ему самому становится странно — да то ли он видел, что курчавится теперь перед ним завитками письменной вязи?.. Так или иначе, скоро за дело примутся придворные переписчики (он и сам бы с удовольствием взялся, блеснув мастерством каллиграфа, да у него никогда до этого руки не доходят). Они испещрят широкие листы тяжелой китайской бумаги плотной вязью стиля насталик, а художники украсят поля и заголовки причудливыми орнаментами. Наверняка появится и несколько миниатюр, ярко сияющих немеркнущей синевой бадахшанского лазурита, из порошка которого изготовлена краска. Затем переплетчики оденут страницы в бычью кожу — и библиотеку эмира пополнит еще один том, повествующий о его жизни и поджидающий того времени (может быть, весьма отдаленного), когда некий грядущий ученый использует его, чтобы обогатить рассказ об истории страны.

Да, он был катибом, то есть секретарем, и вел летопись славных деяний своего господина и повелителя, равно как господина и повелителя всей страны — великого Амануллы-хана.

Файз Мухаммад со вздохом отложил перо и повел плечами, разминая затекшие мышцы.

Недавно ему исполнилось шестьдесят пять лет, и тридцать из них он, выходец из крестьянской семьи хазарейского клана мухаммад ходжа-и хазара, служил при дворе. Кстати говоря, ловко перевранное название рода, означавшее «хазарейцы рода мухаммад хаджа», однажды стало прозвищем — близкие друзья звали его «уважаемый хаджа Мухаммад, хазареец».

Файз Мухаммад начал учение в родной деревне под руководством костлявого муллы Мирмухсина. В молодости старик служил под знаменами шахов из династии Садозаев, попал в плен к сирийцам, много претерпел лишений и тягот, но зато выучил арабский, что и позволило ему по возвращении на родину стать сначала кори-хоном, а затем, по смерти прежнего муллы, настоятелем сельской мечети.

Файз был смышлен, весел, насмешлив и сообразителен. Должно быть, что-то в его душе и теле действовало скорее, чем у других: например, он, задумавшись, мог выронить из пальцев пиалу — но, мгновенно очнувшись, тут же и подхватывал, не дав коснуться дастархана. Поэтому уже лет с шестнадцати односельчане именно его выставляли в качестве переговорщика с правительственными чиновниками, вечно норовившими насчитать недоимок больше, чем на самом деле. Пузатые усачи поначалу посмеивались, а потом начинали пыхтеть, возмущаясь малолетством и увертливостью сопляка, — но, так или иначе, не раз и не два Файзу удавалось отстоять правоту соплеменников.

Ему еще не было девятнадцати, когда одержимый мулла Умар, втайне собрав полсотни своих последователей, к которым примкнуло примерно еще столько же самых отпетых негодяев из хазарейской округи, под зеленым шиитским знаменем и с именем имама Хуссейна на устах двинулся в соседнюю область, на земли племени аймак, дабы огнем и мечом вразумить заблудших и заставить отречься от проклинаемого Пророком суннитства.

Однако отряд встретил ожесточенное сопротивление и скоро был обращен в бегство и рассеян. Дело кончилось плачевно не только для Умара. Несмотря на то что его голова наравне с парой десятков других украсила один из кольев на базарной площади селения Гарыз, жажда мщения в сердцах людей племени аймак не получила надлежащего утоления. Поэтому уже через день, когда родной Зард-Санг, в полном соответствии со своим красивым названием,[6]вызолотил склоны окрестных гор пламенем пожаров, Файз, его отец и брат, а вместе с ними еще несколько оставшихся в живых хазарейцев, бросив имущество и скот, выскользнули в ущелье и бежали из родных мест.

Отец поселился в Навуре, а Файз в том же году уехал в Кандагар и поступил в одно из медресе, причем сразу в средний разряд учеников — аусат. Через шесть лет, уже молодым муллой, он переехал в Пешавар и продолжил образование, уделяя внимание не только языкам — английскому, французскому, латыни, — но и основательно знакомясь с литературой на дари и арабском.

Двадцатипятилетие он встретил в Джелалабаде, где служил кем-то вроде ассистента на кафедре священной истории медресе Хазрати Имам. Работа оставляла много времени для продолжения занятий. На одном из богословских диспутов его подозвал к себе человек, оказавшийся одним из чиновников двора тогдашнего эмира — благословенного Абдуррахман-хана, — и предложил навестить его в Кабуле, намекая, что, дескать, столь несравненные таланты должны украшать собой блестящий двор падишаха, а не глохнуть в жалкой провинции.

Когда Файз и впрямь собрался переехать в Кабул, то прибыл туда ровнехонько на следующий день после скоропостижной смерти эмира Абдуррахман-хана. Стал искать доброго чиновника, явился по указанному им адресу и обнаружил его домашних в полном смятении — еще позавчера отец семьи не вернулся со службы. У близких были самые мрачные подозрения относительно причин, помешавших ему это сделать, — ведь сколько невинных людей страдает, когда власть переходит из одних рук в другие!..

Небольшие средства, которыми располагал Файз, позволяли задержаться в столице на полгода или год. Он устроился самым скромным образом, сняв угол в медресе Давлят-хан. Однако очень скоро Сарвари Искхазан, настоятель мечети Сорока мучеников, оценив его знания и свойства характера, взял Файза к себе младшим муллой. Служба позволяла содержать семью, воспитывать детей. Время текло свои чередом, громоздя вокруг какие-то события и перемены, но оставляя ему возможность жить жизнью кабинетного мусульманского ученого. По рекомендации настоятеля и с позволения властей он несколько раз выезжал в Европу, исследовал тамошние библиотеки, сделал ряд важных открытий, касавшихся некоторых древних авторов, рукописи которых считались утраченными. Так, в Кельнской штадт-библиотеке удалось обнаружить вторую часть книги Сайид Хусайна ат-Тарихи «Цветы возмужания», прежде известной всего лишь в цитатах…