С первого взгляда (Юмористические рассказы) - Станислав Васильевич Родионов

— Как «что делаем»?! — сурово спросил Спиримидонов. — Ждем товарища Афанасина, хоронить его будем, сейчас он должен подойти.

— Немедленно отойдите от ямы! — потребовал мужчина. — На этом кладбище уж лет двадцать не хоронят усопших.

— Эта яма наша! — разозлился Спиримидонов.— Вы своего усопшего только принесли, а наш сотруд­ник в ней уже усоп.

Четверо мужчин побледнели — из-под земли дей­ствительно раздался храп...

На следующий день перед дежурным вытрезвителя сидели трое. Высокий и габаритный держался за тык­вообразный живот и часто пил воду из графина, кла­цая зубами на всю дежурку. Маленький и серенький крякал, но воду не пил ввиду бесполезности. Интелли­гентный таскал из бороды комочки глины и склады­вал в специальное ведро.

— Берите их, — сказал дежурный вошедшему председателю месткома, — теперь они трезвые.

Вместе с председателем вошел молодой парень.

Увидев его, заплывшие глазки Спиримидонова стали круглеть и краснеть, как пасхальные яйца.

— Ты же сказал, — хрипло спросил он председа­теля месткома, — что Афанасин умер?

— А-а, — вспомнил председатель, — это я образно. Умер для мужской рыбацкой компании, женился вчера.

Спиримидонов переглянулся с Негодуйко и Проулочкиным, вздохнул, как перегонный куб, и сказал Афанасину:

— Чего ты не помер-то?

Возрастное

Давно ли мне было пять лет?! Помню смутно, но помню. Хороший возраст — стоишь себе с паль­цем во рту. Больше ничего не помню.

Вот двенадцать лет в памяти остались. Приятный возраст. Бежишь по улице, как с цепи сорвался. Сво­боду принимаешь не сознанием, а всем телом, как же­ребенок. Ржать хочется. И заржал как-то на уроке, да так звонко, что химик даже замычал. А выкурить за углом сигарету... Очень приятный возраст.

Какой чудесный возраст — восемнадцать лет. Уси­дишь ли дома? Первая любовь, потом сразу вторая... Пошел поступать в институт, а тут сразу третья лю­бовь к первым двум. Так в тот год в институт и не по­ступил — пришлось сидеть дома. А говорят, не уси­дишь. Чудесный возраст — восемнадцать лет: ни рабо­тать, ни учиться не хочется. Ничего не знаю лучше — может, только семнадцать.

Что за возраст двадцать два года — студенческий! Экзамены, семестры, опять первая любовь... Ни од­ной ночи не спал — все днем. Забот никаких: одевает папа, рубашки стирает бабушка, кормит мама. Была, правда, забота — все есть хотелось. А как выйдешь, как выйдешь вечером на проспект в капроновой курт­ке с нейлоновым воротником, под мышкой транзистор визжит, как поросенок, да как посмотришь на кого-нибудь!

А какой классический возраст тридцать лет! Уже не такой дурак, как в двадцать два, — уже с дипло­мом. Уже зарплату получаешь, уже с родителями пол­ный расчет — ни они тебе, ни ты им. В тридцать лет хорошо жениться — девиц-то полно в округе. Но бе­решь не в округе, а из своего круга. Какую-нибудь инженершу рублей на сто шестьдесят. В тридцать лет хорошо писать труд или купить машину. Или выиграть что-нибудь по лотерее. В тридцать лет хорошо естся мясо, хотя оно и раньше ничего елось.

Сорок лет — вот это возраст! Уж не такой дурак, как в тридцать, совсем уже другой. Физические силы в расцвете и духовные плодоносят, да и очередь на машину подходит. Впереди все известно, сзади все ясно. Иногда хочется писать труд, иногда не хочется. Сорок лет самый подходящий возраст для развода со второй женой и возвращения к первой.

Очень хороший возраст пятьдесят лет. Как-то осты­ваешь, не добившись. Опять-таки на даче клубника зреет, да и ходишь животом вперед. В пятьдесят лет хорошо жениться в третий раз — на первой любви. Да и картишки неплохо раскинуть вечерком. В пятьдесят у человека все есть, что надо. А чего нет, того уже не будет.

Вот скажу, шестьдесят лет — распрекраснейший возраст. Все тебе до лампочки, кроме пенсии. Утром встаешь — и идти некуда, только если в сберкассу, где откладываешь рублики для загробной жизни. Спокойно в шестьдесят лет: можешь есть, а можешь не есть — никто не спросит. Можешь болеть, можешь здоро­веть— никто не посмотрит. Можешь войти в трам­вай — никто не заметит. В шестьдесят начинаешь по­нимать то, чего не понимал в пятьдесят девять.

Ну, а самый расхороший возраст — это семьдесят. Не зря Лев Толстой начал пахать. Посидишь на пен­сии и тоже начнешь бегать трусцой. Умный возраст, уж не такой дурак, как в шестьдесят. Умеренность во всем: есть не хочется, пить не хочется, спать не хочет­ся, но чего-то все-таки хочется. В общем, на жизнь и женщин смотришь с надеждой.

А восемьдесят лет, э, о, это очаровательный воз­раст...

Кого проще?

Молодые супруги Теперины прожили два года, но детей не имели по той причине, что от них много пыли.

Однажды они заскучали. В кино уже ходили, теле­визор показывал симфонии, а ужинать было еще ра­но. В общем, заскучали. Грибов замариновали, из них банку съедобных, челышей. Впереди было два выход­ных. Капусты нашинковали бочонок и под камень по­ложили, и на камне написали «Капуста кислая». Ка­кое-то межсезонье: в футбол уже не играют, в хоккей еще не начали — вот симфонии и показывают. Варе­нья плодоовощного сварили три пуда, правда один пуд прокис — сахару пожалели.

По всему поэтому Лариса (жена) включила тре­тью программу и начала смотреть передачу для домо­хозяек «Как варить шелкоперых рыб, двоякодыша­щих». А Теперин подошел к окну и посмотрел туда. Оттуда, с панели, на него глядел шерстистый пес. Он заинтересованно вилял хвостом, словно Теперин был не молодой мужчина, всего насоливший и насушив­ший, а его знакомый кот.

— Лара, — радостно ожил Теперин, — нам надо завести собаку.

Жена выключила шелкоперых рыб, двоякодыша­щих.

Супруги Теперины вошли в Клуб собаководства, весело подталкивая друг друга.

— Садитесь, — строго предложила старая женщи­на в очках и закрыла иллюстрированный журнал «Со­бачья жизнь».

— Да нам только собачку купить, — сказал Теперин, усаживаясь из вежливости.

Женщина усмехнулась, и ее громоздкие очки вста­ли на переносице дыбом.

— Держание собаки, молодые люди, ответствен­ное дело. Мы еще не каждому продаем. Это не коровой обзавестись.

— Да нам не корову, — разъяснила Лариса.— Нам собачку.

—