Странник играет под сурдинку - Кнут Гамсун

Работа спорится. После обеда к нам присоединяется сам капитан. Мы вывозим последнее зерно.

Капитан Фалькенберг не новичок в работе, он силь ный и крепкий, и руки у него умные. Капитан свозит просушенный овес. Вот он обернулся с первым возом и приехал за вторым.

Фру вышла из дому и спешит к нам вдоль сушилок. Глаза у нее так и сияют. Должно быть, она рада видеть мужа за работой.

– Бог в помощь, – говорит она.

– Спасибо, – отвечает он.

– Так любят говорить у нас в Нурланне, – продол жает она.

– Чего, чего?

– Так любят говорить у нас в Нурланне.

– А-а-а.

Капитан не прерывает работы, колосья шуршат, ему не все слышно, что она говорит, приходится переспра шивать. Это раздражает обоих.

– Овес созрел? – спрашивает она.

– Да, созрел, слава богу.

– Но еще не высох?

– Ты что говоришь?

– Ничего не говорю.

Долгое, недоброе молчание. Капитан пытается время от времени разрядить его каким-нибудь веселым словцом, но не получает ответа.

– Значит, ты вышла понаблюдать за своими работ никами, – шутит он. – А на картофельном поле ты уже побывала?

– Нет еще, – отвечает она. – Но я могу уйти туда, если тебе неприятно меня видеть.

Слушать все это так тягостно, что я, должно быть, сдвинул брови в знак своего неодобрения. Тут я вспо минаю, что по некоторым причинам уже дал себе зарок быть холодным, как лед. Вспомнив это, я еще сильней хмурю брови.

Фру глядит на меня в упор и спрашивает:

– Ты почему это хмуришься?

– Что, что, ты хмуришься? – Капитан заставляет себя улыбнуться.

Фру немедля хватается за этот предлог:

– Вот, вот, теперь ты прекрасно слышишь!

– Ах, Ловиса, Ловиса, – говорит он.

Но тут глаза фру наполняются слезами, она стоит еще немножко, потом бросается бежать вдоль сушилок, подавшись всем телом вперед и громко всхлипывая на бегу.

Капитан спешит за ней и спрашивает:

– Можешь ты мне наконец сказать, что с тобой?

– Ничего, ничего, ступай, – отвечает она.

Я слышу, что у нее начинается рвота, она стонет и кричит.

– Господи, помоги! Господи, помоги!

– Что-то жене сегодня нездоровится, – говорит мне капитан. – А в чем дело – мы оба не можем понять.

– По округе ходит какая-то мудреная болезнь, – говорю я, чтобы хоть что-то сказать. – Какая-то осен няя лихорадка. Я это на почте слышал.

– Да ну? Ловиса, слышишь? – кричит он. – По округе ходит какая-то болезнь. Должно быть, ты зара зилась.

Фру не отвечает.

Мы продолжаем снимать овес с сушилок, а фру отходит все дальше и дальше, по мере того как мы приближаемся к ней. Вот мы разобрали ее последнее укрытие, и она стоит перед нами, словно застигнутая врасплох. После рвоты она ужас как бледна.

– Проводить тебя домой? – спрашивает капитан.

– Нет, спасибо. Ни к чему. – И она уходит.

А капитан остается с нами и до вечера возит овес.

Итак, все снова разладилось. Тяжело пришлось ка питану и его жене.

Разумеется, это были не те разногласия, которые легко уладить, проявив хоть немного доброй воли с обеих сторон, как посоветовал бы им каждый разумный человек, это были непреодолимые разногласия, разногласия в самой основе. В результате фру открыто пре зрела свои супружеские обязанности и по вечерам запи ралась у себя в комнате. Рагнхильд слышала, как оскорб ленный капитан объясняется с женой через дверь.

Но нынче вечером капитан потребовал, чтобы фру перед сном допустила его к себе в комнату, где и со стоялся крупный разговор. Оба были исполнены самых лучших намерений, оба жаждали примирения, но задача оказалась неразрешимой, примирение запоздало. Мы сидим на кухне и слушаем рассказ Рагнхильд, мы – это Нильс и я, – и должен сказать, что еще ни разу я не видел Нильса таким растерянным.

– Если они и сейчас не поладят, все пропало, – гово рит Нильс. – Летом мне думалось, что наша фру заслу жила хорошую взбучку; теперь-то я понимаю, что ее бес попутал. А она не говорила, что уйдет от капитана?

– Как же, как же, – ответила Рагнхильд и продол жала примерно так. Сначала капитан спросил у фру, не подцепила ли она эту заразную хворь. А фру ему ответила, что ее отвращение к нему вряд ли можно на звать хворью. «Я внушаю тебе отвращение?» – «Да. Хоть караул кричи. Твой порок в том, что ты чудовищ но много ешь…» – «Так уж и чудовищно? – спраши вает капитан. – Разве это порок? Это скорее свойство, ведь голод не признает границ». – «Но когда я долго смотрю на тебя, меня начинает тошнить. Вот почему меня тошнит». – «Зато теперь я не пью, – говорит он, – значит, все стало лучше, чем прежде». – «Нет, нет, го раздо хуже». Тогда капитан говорит: «По правде ска зать, я надеялся на большую снисходительность в па мять о том… ну хотя бы в память о том, что было летом».

«Да, ты прав», – говорит фру и начинает плакать.

«Это грызет, и точит, и гложет меня ночью и днем, ночью и днем, но ведь я не упрекнул тебя ни единым словом». – «Не упрекнул», – повторяет она и плачет еще горше. «А кто, как не я, попросил тебя вернуться?» – спрашивает он. Но тут фру, должно быть, решила, что он приписывает себе слишком много заслуг. Она сразу перестает плакать, вскидывает голову и говорит: «Да, но если ты звал меня только за этим, мне лучше было бы не приезжать». – «За чем, за этим? – переспраши вает он. – Ты поступала и поступаешь так, как тебе з аблагорассудится, ты ни о чем не желаешь думать, ты не подходишь даже к роялю, ты бродишь, словно тень, и к тебе нельзя подступиться, и на тебя никак не угодишь. А по вечерам ты запираешь передо мной свою дверь. Ну что ж, запирай, запирай…» – «Нет, если хочешь знать, это к тебе нельзя подступиться, – говорит она. – Я ложусь и встаю с одной мыслью: только бы не напомнить тебе о том, что было летом. Ты уверяешь, будто ни единым словом не упрекнул меня. Как бы не так! При каждом удобном случае ты тычешь мне этим в нос. Помнишь, я на днях оговорилась и назвала тебя Гуго. Что ты сделал? Ты мог бы помочь мне, мог пропустить это мимо ушей, но ты нахмурился и сказал: меня зовут не Гуго! Ведь я и сама знаю, что тебя зовут не Гуго, ведь я и сама горько упрекала себя за обмолвку». – «В том-то и вопрос, – подхватил капи тан, – достаточно ли ты себя упрекаешь». – «Да, – го ворит фру, – более чем достаточно, а что?» – «Не на хожу. По-моему, ты вполне собой довольна». – «А ты? Ты думаешь, тебе не в чем упрекнуть себя?» – «У тебя на рояле по сей день стоит несколько фотографий Гуго, и ты даже не думаешь их убрать, хотя я тысячу раз давал тебе понять, как мне этого хочется, и не просто давал понять, я тебя умолял об этом!» – «Господи, дались тебе эти фотографии!» – сказала она. «Пойми меня правильно, – ответил он, – даже если ты сейчас убе решь все фотографии, мне это не доставит никакой радости: я слишком долго тебя упрашивал. Но если бы ты сама, по своей воле, в первый же день после возвра щения сожгла фотографии, твое поведение не отдавало бы таким бесстыдством. А вместо того у тебя по всей комнате валяются книги с его надписями. Я видел и но совой платок с его инициалами». – «Ты просто ревнуешь, вот и все. Иначе не объяснить, – говорит фру. – Не могу же я стереть его с лица земли. Папа и мама тоже так считают. Ведь я жила с ним и была его женой». – «Его женой?» – «Да, я называю это именно так. Не все смот рят на мои отношения с Гуго твоими глазами». Посл e этого капитан надолго смолк, только головой покачи вал. «Кстати, ты сам во всем виноват, – опять загово рила фру. – Ты уехал с Элисабет, хотя я умоляла тебя не ездить. Тогда-то все и произошло. Мы слишком мно го пили в тот вечер, и у меня голова закружилась…» Капитан еще немного помолчал, потом ответил: «Да, напрасно я уехал с Элисабет». – «А я о чем говорю? – И фру снова расплакалась. Ты и слышать ничего не же лал, Теперь ты всю жизнь будешь попрекать меня этим Гуго, а что сам натворил, о том и не вспомнишь». – «Есть все-таки разница, – возразил капитан. – Я-то ни когда не жил с женщиной, о которой ты говоришь, не был ее мужем, выражаясь твоим языком».