Обреченный убивать - Виталий Гладкий

Как хочется мигнуть… Нельзя. Тут и дышать-то нужно в минуту по капельке. Вот зараза!

Гюрза ждала…

Ненависть. Ненависть и омерзение. Они плещутся во мне, будто я стал выгребной ямой. Я лежу на койке лицом к стене, и никакие разумные доводы не могут заставить меня посмотреть в его сторону.

Но я дышу с ним одним воздухом, а потому мне хочется вырвать свои легкие, чтобы ни одна молекула его воистину смрадного дыхания не могла больше проникнуть в меня и отравить вконец последние дни или часы перед казнью.

Мой сокамерник… За неделю, которую мы провели вместе, я перекинулся с ним всего несколькими словами. Не было нужды. Ни он, ни я не отличались словоохотливостью, да и о чем было говорить двум конченым людям на пороге преисподней?

У нас остались только воспоминания, и мы наслаждался ими отрешенно и в полной тишине. И только во сне он стонал, ворочался, а однажды, где-то после полуночи, вскочил, забился в угол и долго выл дурным голосом, правда, не очень громко, время от времени размахивая руками – будто отгонял страшные призраки.

Такое, достаточно мирное, сосуществование длилось до вчерашнего дня, когда "тюремное радио" наконец донесло мне сведения об этом человеке: кто он и за что приговорен к "вышке". Лучше бы я этого не знал…

Его искали почти десять лет. Помог, как всегда, случай, а не высокопрофессиональная работа нашей славной милиции, успевшей за эти годы отправить в мир иной вместо этого подонка двух невиновных человек. Так сказать, для отчета, чтобы успокоить общественность.

А он тем временем насиловал и убивал детей, и в свободные от своей кровавой охоты дни преподавал марксистско-ленинскую философию в одном из институтов – нес в массы великие идеи сплошного человеколюбия, братства и светлого будущего.

В мою камеру его подселили вовсе не случайно. Он был отверженным даже среди самых закоренелых преступников – воров-рецидивистов и убийц.

Еще на стадии предварительного следствия этого подонка насиловали практически везде, куда бы его ни пристраивало тюремное начальство. Насиловали зверски и изощренно. Даже тогда, когда водворяли в одиночку: у надзирателей ведь тоже есть жены и дети, и по ночам вся тюрьма наслаждалась воплями этого садиста, которому устраивали "день открытых дверей".

И только когда он попытался повеситься, уже после суда, ему наконец нашли пристанище – к сожалению, моя репутация тихони сослужила мне плохую службу. Почему его не определили в одиночку?

Все по той же причине – камеры смертников были заполнены под завязку, и запихнуть его туда означало, что он мог просто не дожить до окончания обычных для "вышкарей" процедур – ответа на прошение о помиловании и выстрела в затылок.

Наше правосудие всегда отличалось гуманностью…

Я слышу, как он вздыхает и ворочается. Представляю его бритую голову с выпуклым лбом мыслителя, бледное до синевы лицо и полные красные губы, словно два толстых дождевых червя угнездившиеся под острым птичьим носом.

Наверное, он был смазлив и пользовался успехом у женщин. В его облике было что-то демоническое, особенно глаза, а слабая половина человечества падка на необычность, нестандартность. Да уж, чего-чего, а этого у него не отнимешь…

Опять вздыхает. Вот, сволочь! Нужно попросить, чтобы его убрали из моей камеры. Хотя… сомневаюсь, что мне пойдут навстречу и доставят такое удовольствие. Для тюремщиков я мусор, и конечно они не видят особых различий между мною и этим садистом.

Наверное, они правы. Впрочем, смерть уравнивает наши заслуги и прегрешения, а могила одинаково равнодушно принимает и правых и виноватых, и больших грешников и святых.

А может, его придушить? Тогда, гляди, и меня побыстрее поставят к стенке…

Перед моим мысленным взором вдруг возникло посиневшее лицо сокамерника с выпученными глазами и вывалившимся языком. Нет, к черту! Только не это. Буду терпеть, сколько хватит сил. Накрою голову подушкой и…

Задумавшись, я не услышал, как отворилась дверь и кто-то легонько потряс меня за плечо. – А? Что?

Я в недоумении уставился на пожилого мужчину, дежурного помощника начальника тюрьмы (по другому – ДП), который – или показалось? – смотрел на меня с сочувствием.

– На выход, – негромко сказал он и отошел к двери.

Процедуру одевания наручников выполнил конвоир из "веселых ребят", молодой парнишка с испуганными глазами; похоже, смертника он видел впервые. Второй, постарше, стоял в коридоре с пистолетом на изготовку.

Неужели?.. Сердце вдруг забилось с такой силой, что казалось, вот-вот выпрыгнет из груди.

Странно: я ждал этого момента, был готов к нему и до сих пор не ощущал каких-либо особых эмоций… разве что усталость – временами мне представлялось, что я по меньшей мере столетний дед, – но сейчас вялые мышцы налились какой-то неистовой мощью, а голова просто пошла кругом, будто я накурился анаши.

– Не дури… – негромко бросил ДП, заметив мое состояние. – Будь мужчиной…

Почувствовав, как после его слов горячая волна отхлынула из черепной коробки и медленно покатила к сердцу, я с благодарностью кивнул ему: не хватало еще, чтобы я бился в истерике, словно сявка.

К тому же мне было известно, что смертникам, потерявшим от страха перед неизбежным голову, без особых церемоний, подчас с жестокостью, забивают кляп в рот и надевают на голову мешок.

Нет, никогда!

Меня привели в тюремный лазарет. Там нас уже ждала "тройка": прокурор, начальник тюрьмы и врач.

Я словно очутился в другом, давно забытом мире – белоснежном, накрахмаленном, сверкающем никелем и чисто вымытыми стеклами, отражающими мириады солнечных зайчиков, которые потоком вливались через окно. На какое-то время я просто застыл как истукан, не в состоянии сдвинуться с места.

Словно больного, под руку, меня повели к столу, где сидел тюремный врач, невзрачный мужичишко со слезящимися глазами и большим носом картошкой.

– Нуте-с, что у нас тут? – буднично спросил врач у ДП.

Тот молча подал ему какую-то бумагу.

– Тэ-эк… – Врач быстро пробежал глазами текст и поднялся. – Осмотрим…

Пока он вертел меня во все стороны, слушая, как стучит сердце, и задавал обычные при медосмотре вопросы, один из конвоиров занял пост у окна, несмотря на то, что оно было зарешечено. Второй, который постарше, стоял рядом, наблюдая за мной, как кот за мышью.

И только дежурный помощник начальника тюрьмы уселся на кушетку и, судя по выражению лица, задумался о чем-то своем, похоже, весьма грустном; начальник тюрьмы и прокурор остались стоять у входа, будто их и не касалось происходящее.

– Все в полном порядке, – подытожил врач, делая запись размашистым почерком. – Организм – дай Бог каждому. Жаль, очень жаль…

Закончив писать и поставив печать, врач как-то робко спросил, обращаясь к начальнику тюрьмы: