Уилки Коллинз - Питер Акройд

Горячие источники и морской воздух мало способствовали избавлению от болей, и Коллинз решил отправиться на юг, в более теплый климат. Он с ужасом ожидал наступления сырой английской зимы. Немного задержавшись в Лондоне, «чтобы собраться с силами», он составил план: вместе с Кэролайн и Кэрри они двинутся в солнечную Италию. Из Марселя на паруснике доберутся до порта Чивитавеккья на Тирренском море, а оттуда поездом до Рима, из Рима вся маленькая компания переедет в Неаполь.

Однако перед отъездом в Италию он позаботился о том, чтобы его имя было на слуху у публики, издав два тома под заглавием «Моя смесь». Это был сборник статей из Household Words и All the Year Round - от описания жизни в Лондоне и Париже до эссе «Неизвестная публика».

Итак, его ждала Италия. Семейство Коллинза, если можно его так назвать, неделю отдыхало в Париже, прежде чем отправиться в Марсель. Предполагалось, что они морем переедут в Геную, но помешала погода, так что они проехали дальше на «веттура», четырехколесном экипаже. Маршрут лежал вдоль побережья из Ниццы до Сан-Ремо, а потом к Генуе. Коллинз быстро ощутил приятное тепло и радовался безоблачному небу, пальмам и лимонным рощам. Теперь он мог твердым шагом гулять по холмам и чувствовал себя несравненно лучше. Из Генуи сели на пароход до Ливорно, порта в десяти милях от Пизы. Прибыв в Пизу, они оказались во власти сирокко, мучительного для Коллинза, «боли от радикулита буквально выкручивали мне разом оба окорока», писал он. Ночное морское путешествие до Чивитавеккьи для Кэролайн и Кэрри оказалось тоже тяжелым испытанием, обе всю дорогу страдали от морской болезни. Зато поезд всего за два часа доставил их в Рим, где они сняли хорошие апартаменты из пяти комнат на втором этаже. Впрочем, и тут погода была не на их стороне, Коллинза это заботило, поскольку от погоды зависело его здоровье и общее благополучие. Их встретили дождь, гроза и холодный северо-восточный ветер. Он стал буквально одержим своим самочувствием, сторонился общественных мест, считая их слишком сырыми, закрывал повсюду окна, чтобы избежать сквозняков, а затем открывал их, чтобы впустить в комнаты свежий воздух. Он не захотел надолго задерживаться в негостеприимной столице и поспешил в Неаполь, где рассчитывал найти в это время года более благоприятный климат.

Они оказались там в середине ноября. И снова их ждал дождь, настоящий тропический ливень, из-за которого не видны были ни море, ни Везувий. Коллинза пугали гроза и молнии, оглушал гром, они едва успели избежать урагана. Когда дождь закончился, на смену ему пришел жаркий и удушливый ветер — сирокко. Совсем не идеальные условия для инвалида, страдающего от ревматизма. Он посетил заметно поредевшее местное английское общество, с которым встречался в прошлом, отметил, что Неаполь с тех пор мало изменился. Улицы были полны нищих мальчишек, уродливых попрошаек и бродяг, на каждом шагу стояли прилавки с фруктами и ледяной водой, жители Неаполя громко кричали и размахивали руками, город наполняли едкие застарелые запахи.

Теперь он решил, что местный климат слишком «расслабляющий», и даже тепло его нервировало, причиняло больше вреда, чем пользы. Аппетит ухудшился, сильно болела нога. Он чувствовал себя измученным и подавленным. Он решил переехать во Флоренцию через Рим, но когда наконец в начале декабря достиг столицы, передумал и остался там. Сухой прохладный воздух показался ему приятным. Он мог ходить часа по два кряду в этой атмосфере свежести, и северный ветер придавал ему сил. Здесь он задержался на три месяца.

В Италии воображение его разыгралось. Он питал большие надежды создать совершенно новый роман, непохожий на прежние, идеи хлынули волнами. Он записывал их, затем обдумывал в разных ракурсах, но основной сюжет уже ясно вырисовывался перед ним. Он знал, каким будет финал. В Риме 8 января 1864 года он встретил свое сорокалетие. Но как он сам сказал: «Я не чувствую себя старым». У него не было предрассудков респектабельного джентльмена или твердых привычек, он не спал после обеда и не избегал развлечений. Так, в Риме он постоянно посещал оперу. И все же в позднейшие годы его современники отмечали, что он выглядит старше своих лет.

Они вернулись в Лондон в марте, после четырех месяцев отсутствия. Только теперь Коллинз смог плотно сесть за новый роман. Сначала прогресс был медленным и неуверенным, за полтора года он отвык от литературной работы, и, как писал матери, «ничего замечательного в том, что приходится снова расчехлять руку». Но, по крайней мере, начало было положено. Весной и в начале лета он неплохо продвинулся, набирая силы и уверенность по мере писания. Ежемесячные выпуски Cornhill предлагали более спокойную альтернативу еженедельным дедлайнам All the Year Round, но Коллинз по-прежнему стремился хотя бы на три месяца опережать печатный станок. Он с удовольствием обнаружил, что может писать меньше, один месячный выпуск был равен по объему лишь двум еженедельным. Таким образом, он мог писать половину от прежнего количества страниц в течение месяца.

Его несколько отвлекал от работы постоянный шум Харли-стрит. Как и многие другие лондонские улицы, она была заполнена музыкантами, разнообразными развлечениями, в том числе актерами, игравшими на волынке и духовых инструментах. Он стал задумываться о переезде в более спокойное и уединенное место в районе Темпла, но удачный вариант не подворачивался. В июне он смог сдать первую часть рукописи Джорджу Смиту; первая глава, «Путешественники», начиналась в Бад-Вильдбаде, который Коллинз не так давно посещал. Так открывался роман «Армадейл», одно из самых напряженных и запутанных сочинений Коллинза.

Он хотел перенести действие в Норфолк, а потому в августе сел на поезд до Грейт-Ярмут, компанию ему составили Эдвард Пиготт и Чарльз Уорд, планировалась и короткая прогулка на паруснике вдоль побережья Норфолка. Он посетил и Норфолк-Бродс, где «берег лежал чистый и пологий в солнечном сиянии, окаймленный кое-где темными рядами карликовых деревьев и усеянный тут и там, на более открытых участках, мельницами и глинобитными коттеджами, крытыми тростником… к востоку длинная, мягко изгибающаяся линия камыша следовала поворотам Броде и скрывала лежащие позади водные просторы». Это был Хорси-Мир (Конский пруд), широкий, продуваемый ветрами берег Северного моря, который в романе назван Хёрл-Мир (Заброшенный пруд).

И тут снова заявила о себе болезнь. Коллинз, кажется, был уверен, что это «подагра мозга». В сентябре он писал Пиготту: «Мой разум совершенно ясен, но нервное страдание, от которого я мучаюсь, неописуемо». Он не знал, сможет ли продолжать роман, и задержка сама по себе представлялась катастрофой. Доктор Берд тоже не мог сказать, когда Коллинз сумеет приступить к исполнению своих обязанностей. Но никакой подагры мозга не существует, можно предположить, что речь шла о серьезном умственном истощении и тревожности. «Страдание» нервов могло быть и следствием чрезмерного употребления опиума. И все же полной беды удалось избежать, и в следующем месяце нервное напряжение пошло на спад. Настроение тоже улучшалось, по мере того как удачно получались первые главы. Невестка Диккенса, Джорджина Хогарт, не могла уснуть, не дочитав их, и Коллинз сообщал Чарльзу Уорду, что «печатники весьма заинтересовались этой историей… а не так-то легко удовлетворить печатников».