Апсихе - Эльжбета Латенайте

Все, что у нас есть и что видим кругом, — самообман или жульничество. Вечное несовпадение мнений, вечное спаривание или убийство интерпретаций — единственное, но тем не менее достаточное доказательство этого самообмана или жульничества. Потому что между тем, чего нет, может не быть отличий в такой же мере, как их нет между людьми и в людях. Иначе говоря, неоднородность, растерянность и споры между людьми и жизнью отрицают сами себя. Разве что один, умерший столетие назад и, пожалуй, сильнее всего обманувшийся, — человеческий брат, стоящий к истине ближе всего.

Ведь невероятно удивляет все, что связано с нескончаемой бессмысленностью и неполезностью человеческих открытий. Открытий или изобретений — как их ни назови. Те человеческие сомнения или поиски, вызывающие недоброе, необыкновенно мерзки своей ограниченностью. Как и то мгновение «исчезновения тела», когда что-нибудь поймешь. Та преходящесть удовольствия, та истощимость безумия.

Усредненная истина. Сложив в кучу, сосредоточив ядро лучших в истории умов и ядро самых ничтожных в истории глупостей и никчемностей, еще добавив ядро самых слабых — средних, задержавшихся, не определившихся — умов, мы могли бы получить такое целое, которое было бы похоже на усредненную истину. Или хотя бы на ее начало. Теперь нужен только сумасшедший лишайник, нужно направить его на то средоточие, чтобы уничтожил, смел с поверхности, из глубин и бездн.

О самом мышлении размышляли гении, ведь эти смешные гении с зубами и яйцами, увешанными крюками и шурупами, упорно вели к тому, что у нас есть сейчас: раздражающая жажда властвовать. Пища, которой вокруг еще нет. Потому что нет тех, кто мог бы ее есть. Более напряженные или более свободные, более необычные и с младенчески розовощекими мыслями, они вели толпу сорванным, скрежещущим голосом. Вели прямо и одержимо в противоположную сторону, нежели звали их краснощекие, разгоряченные идеями физиономии. Не к истине. Так уж получается, что тот, кто вещает, не существует ни в каких формах точно так же сильно, как и существует. Забыл признаться, что не родился.

Передать абсурд — страшная задача. Чистая задача. То же самое, что и, скажем, объяснить отекшим соком березам, что если положить в крону по портфелю, березки станут более смышлеными.

В то время, когда Апсихе разбила плиты своей укаменелости, в городе стояло лето. Все было в жаркой пыли, а вдалеке контуры холмистого города выглядели немного размытыми. Крыши невысоких домов словно вторили друг другу и двоились, складываясь в успокаивающую глаз монотонность. Вдоль перил самого большого и самого широкого в городе моста блестело несколько сотен голых спин рыбаков. А в небе, казалось, слепило несколько сотен солнц. То тут то там в панораме города торчали святилища. И только зелень редких деревьев была чиста и свежа. Повсюду в подворотнях валялись мертвецки спящие овчарки и кошки. Улицы в тот день были будто выметены, а изредка попадавшиеся прохожие передвигались как-то по-особому, экономя энергию, словно боялись, что при резком движении могут рассыпаться от жары.

Апсихе лежала с закрытыми глазами на тихой улице, в своей раскрытой яме. Едва плиты выскочили из тротуара, в нее ударили воздух, солнце и звуки. Она лежала почти так же, как целую вечность укаменелости, только руки уже не были спокойно и ровно прижаты к бедрам. Теперь кисти рук, сжатые в кулак, чуть-чуть приподнялись от земли. Такая вот перемена.

На улице был слышен ветер, бившийся о различные поверхности: одни звуки он доносил до Апсихе, когда перебирал тряпки, высоко, меж окон развешанные на веревках сушиться, по-другому звучал, когда дул в окна и теребил ставни, еще иначе — когда несся без преград куда-то вдаль.

Апсихе лежала долго. Лежала, пока не стемнело, потом — пока не рассвело. Опять стемнело и опять рассвело. Проходившие мимо люди и животные не смотрели на нее. Не только не смотрели, но и никак иначе не чувствовали ее существования рядом. Это бесчувственное лежание не было ни отдохновением, ни восстановлением, ни реабилитацией, не значило никакого изменения или привыкания. Как и раньше, на проводах и бельевых веревках сидели городские птицы с маленькой головкой и продолговатым тельцем. Прохожие с портфелями, в сандалиях или летящих сарафанах и черных очках были равнодушны к укаменелости, но, пожалуй, именно эта немая реакция камня и доказывала существование укаменелости.

Через несколько недель Апсихе медленно села и несколько раз моргнула. Она была серого цвета абсолютно вся: и кожа, и одежда, и волосы, и глазные яблоки, и зубы. Прижимая пальцами ноздри, сморкнулась в сторону, согнула колени и, опершись на них локтями, положила голову на руки. Если бы только было возможно описать словами ту никаковость, текучую, сияющую, шумную и изнутри касающуюся головы никаковость, влияющую на или, наоборот, игнорирующую существование Апсихе. Как могут исчезнуть в ненаходимость жуки, боящиеся света, едва зажжется какой-нибудь светильник, так и каждая мысль или импульс, живший тогда в Апсихе, бежал любых намеков на возникновение самосознания, надежно прятался от хаотичного или последовательного самонаблюдения. Но интереснее всего то, что окружающие точно так же не могли ни различить Апсихе, ни как-то обозначить ее. Они будто невольно заранее преградили путь для потенциальной встречи с Апсихе в ее укаменелости.

Прошло еще несколько дней, и Апсихе встала. Никакие пылинки, песчинки или кусочки цемента не посыпались с нее. Она все еще была серого цвета. Другой никогда и не была. Стояла прямо, хотя и немного нетвердо.

Еще через пару дней ее начали замечать. При виде Апсихе люди приостанавливались, строили ей всякие рожи. Потому что им непонятно почему казалось, что она не просто так стоит на улице и смотрит на носки своих ботинок, а кривляется и передразнивает их походку, смеется над их сложением, прическами. Им мерещилось, что она измененным голосом передразнивает их манеру говорить или повторяет обрывки разговоров. Так что они реагировали на Апсихе довольно экспрессивно, как всякий реагировал бы на неожиданную фамильярность, брошенную в свой адрес, на совершенно неуважительное отношение к незнакомому человеку. Некоторые останавливались и начинали кричать на Апсихе, другие, будучи не в состоянии или не осмеливаясь сказать ни слова, всё высказывали ужасно агрессивными взглядами. И только в немногих глазах можно было разглядеть чистое, не испорченное или почти не испорченное человеческими слабостями, сильное и смелое, живительное начало крепче остальных — удивление, сдержанное, страстное, доброжелательное или сомневающееся, азартное, пламенное и, самое главное, не унижающее удивление.

Может, даже не удивление, а вслушивание и взгляд без всяких примесей, увлажненный единственной по-настоящему питательной влагой — водами познания или знания. Чистоту или ясность интеллекта не могут замутнить никакие эмпирические представления — разум, от природы совершенно свободный и чистый, останется таким, чему бы ни пришлось всю жизнь научиться, познать или вынести иным способом.

Апсихе по-прежнему стояла. Но неизвестно, на чьей стороне правда: в ее статичной позе или в реакции прохожих. Ведь вполне может быть, что людям не привиделось — и как может так массово мерещиться? — что на самом деле Апсихе вовсе не стояла спокойно, а жадно наблюдала за прохожими и не могла оставаться в стороне после такого периода аскезы, не раздумывая, страстно ринулась в контакт с ними и выбрала — возможно, неосознанно — путь шаржа и насмешки. Кроме того, так уж устроено в мире: что бы люди ни сказали — все правда. Поэтому и насмешливая Апсихе, неуважительная, достойная порицания, плюющаяся духовной и интеллектуальной безвкусицей в общественном месте Апсихе бушевала на улице вовсе не ради высоких целей, а просто — только подумайте — ради того, чтобы высвободить какую-то внутреннюю черноту, ради сатаны или тщеславия, ради сказавшихся на голове последствий и плодов чтения — ничего ради. Ради насмешки. Такая бесцельность, нищета фантазии, эти умственные помои, палка, перегнутая под таким большим углом, такая демонстрация шрамов полудурка, такая несдержанность и активность там, где это совершенно точно не нужно, не нужно.