Азазель - Юсуф Зейдан

Меня возмутили ее слова и разозлило, что она насмехается над заветом Бога Отца, в которого мы верили сотни лет, а иудеи еще больше. Правда, я вспомнил, что и сам когда-то сомневался в том, о чем записано на страницах Пятикнижия. Но как бы то ни было, человеку непозволительно издеваться над верой другого: умаление чужой веры означает принижение собственной. Тогда выходит, что никакая вера не годится для людей! Я понял, что для нас с Октавией настало время объясниться со всей откровенностью, поэтому произнес решительным тоном:

— Октавия, ты не имеешь права смеяться над верованиями других.

— Не злись, любимый. Я больше никогда не буду издеваться над чужой религией, если это так тебя раздражает… Но и ты не зли меня, возьми это яблоко.

Поколебавшись, я взял протянутый мне фрукт, а Октавия поднесла руку к моим губам. Мне сразу вспомнилась Книга Бытия{46}. Я откусил небольшой кусочек и представил себя Адамом, которого соблазнила женщина и обольстил проклятый Азазель и от которого мы унаследовали первородный грех неповиновения… Первородный грех! Мне вспомнился один известный стих из Торы, в который можем верить только мы. И вновь у меня в голове завертелись вопросы: почему Господь велел Адаму не приближаться к древу познания и вечности? Почему он разгневался, когда тот попробовал яблоко с древа познания? В Книге Бытия говорится: «Се — человек, ставший как один из Нас, зная добро и зло; и теперь как бы не простёр он руки своей, и не взял также от дерева жизни, и не вкусил, и не стал жить вечно. И выслал его Господь Бог из сада Едемского, чтобы возделывать землю, из которой он взят. И изгнал Адама, и поставил на востоке у сада Едемского Херувима и пламенный меч обращающийся, чтобы охранять путь к дереву жизни»{47}. Почему Господь захотел вначале, чтобы человек оставался невеждой? И что постиг Адам — знание? И что такое знание — подготовка к постижению вечной жизни? А кто такие эти ангелы, про которых Господь сказал, что Он — один из них? А если бы Адам и Ева так ничего и не познали бы, то остались бы навечно в раю? Как соотносится вечность с неведением и обманом природы? И что же такое они узнали, съев яблоко с этого дерева? Может, то, чему за прошедшие дни меня научила Октавия? То, к чему она меня приохотила без всякой на то с моей стороны готовности и намерения? Если же я сотворил то же, что и Адам, значит, Господь разгневается и изгонит меня тоже? Откуда и куда? Я ведь и так давно изгнанник… И где мое пристанище, и что мне делать?

Тяжелы были мысли, охватившие меня при виде этой языческой богини, сидящей рядом на кровати. И впрямь: не богиня ли Октавия — или, быть может, рабыня своих страстей? Может, она хотела при помощи яблока вновь ввергнуть нас обоих в грех, как уже ввергала до этого? И как теперь я смогу выплыть из этого греховного омута? Ведь она хочет, чтобы я провел с ней остаток жизни! Как?! У нее нет глубокой веры, и она не знает, что я верующий человек…

— О чем ты думаешь, любимый?

— О браке. В смысле — о твоем умершем муже… Он что, болел?

— Нет. Он был очень тучен и слаб, к тому же старше меня на двадцать лет. Но болен он не был.

Муж Октавии был язычником. Хозяин-сицилиец всегда привозил ему из своих путешествий ладан, который тот относил в храмы и, счастливый, возвращался домой. Октавия побаивалась за мужа, а он посмеивался над ее страхами. Он и подумать не мог, что храмы в одночасье могут стать опасным местом, и часто повторял какие-то бессмысленные фразы типа: «Наш бог Серапис — владыка мира, мы должны уважать его, невзирая на заносчивость христиан, даже если среди них сам император Феодосий Второй{48}». Как я понял, муж Октавии был недалек и не очень грамотен.

Внезапно Октавия погрустнела, и ее грусть проникла в мое сердце. Волосы упали ей на лицо, но она не замечала этого и была похожа на вянущую розу. Мне следовало бы обнять ее тогда и заверить, что я буду лучше, чем ее муж. «В любом случае, — подумал я, — она не любила своего мужа, но говорит, что любит меня. Быть может, Господь прибрал его, чтобы дать ей другого, лучшего, чем первый».

Я на минуту отвлекся, отдавшись своим мыслям, а она между тем продолжила свой рассказ. Так я узнал, что случилось с ее мужем. Однажды утром он понес ладан в небольшой храм в восточном конце гавани, и там его встретили мои единоверцы. Октавия еле сдерживала рыдания:

— Они убили его, эти разбойники во главе со своими предводителями-монахами. А затем и весь храм разрушили.

— Что ты такое говоришь? Монахи никого не убивают!

— Александрийские — убивают. Во имя своего малопонятного господа и по благословению этого фанатика епископа Феофила и еще большего изверга — его последователя Кирилла.

— Я прошу тебя, Октавия!

— Хорошо, какой толк сейчас в этих словах. Но я вижу, любимый, ты погрустнел. Ты что, им симпатизируешь? Они гонят нас, где бы мы ни были, преследуют своих братьев-иудеев, низвергают на головы людей их святилища и называют нас не иначе как погаными язычниками. Они сеют вокруг беды, как саранча, как напасть, обрушившаяся на мир.

— Я прошу тебя!

— Что тебе до них? Почему покраснели твои глаза и готовы пролиться твои слезы?

— Потому что я…

— Потому что ты — что?

— Я…

— Что?

— Я… христианский монах.

Наступило долгое молчание. Мы оба были в замешательстве. Оправившись от потрясения, Октавия подняла голову и посмотрела на меня. Ее лицо пылало от гнева, а глаза налились плохо сдерживаемым негодованием.

Внезапно она вскочила и, резко указав мне на дверь, безмолвно застыла. В этот миг она была похожа на одну из огромных языческих статуй.

— Убирайся из этого дома, мерзавец! — взревела она, как иерихонская труба. — Пошел вон, подлец!

Сбросив шелковое платье прямо посреди комнаты, я подобрал валявшуюся возле двери рубаху и торбу и кинулся прочь. Одевался я на ходу, спускаясь бегом по лестнице.

Я был опустошен, словно душа покинула меня. С мозаичного панно на меня смотрела грустная собака. Наступив на нее, я направился к выходу, и в этот момент сверху до меня донеслись громкие рыдания Октавии. Я выскочил за дверь, быстрым шагом прошел через сад и оказался у ворот. Ослепительно сиявшее солнце больно резало глаза, а раскаленный песок обжигал голые подошвы.

У ворот сидел сторож, но он даже не посмотрел в мою сторону, хотя его овцы и протрусили за мной несколько шагов. Никогда в жизни я не переживал подобного позора… Я был унижен… Оскорблен… И полностью уничтожен…