Портрет с пулей в челюсти и другие истории - Ханна Кралль

Вмешался один только раз, когда арестовали Щенсны. Ванда Гурская сказала: не будьте наивны… Адам не настаивал и никогда больше ни за кого не просил. Страха он не ощущал, но организм начал странно себя вести. Аритмия, скачки давления, боли в желудке. Он сказал Беруту, что хотел бы вернуться к микробиологии. Дело не в биологии, ответил Берут. Вас не устраивает моя политическая линия. Адам заверил президента, что одобряет его линию безоговорочно.

Когда начали выпускать из тюрем, среди первых вернувшихся была родственница Дзержинского. Берут велел Адаму заняться ее пенсией. Ему показалось, что Адам недостаточно расторопен, и он накричал на него. Впервые ударил кулаком по столу. Полгода не разговаривал со своим пресс-секретарем, а накануне отъезда в Москву на ХХ съезд КПСС попросил позаботиться о Ванде Гурской. Адам опекал Гурскую, а вскоре ему пришлось позаботиться и о Беруте, чьи останки вернулись в Варшаву в советском гробу, обшитом красными оборками.

Он еще несколько раз заглянул в свой кабинет.

В один прекрасный день перестал заглядывать.

Вернулся к микробиологии.

Отложил лекарства, недуги разом прошли.

Занялся целлюлозоразрушающими бактериями, у которых заметил чрезвычайно интересное свойство. Часть бактерий, несмотря на прекрасные условия, теряют охоту к жизни. Эти самоубийственные склонности, названные впоследствии апоптозом[87], Адам Д. наблюдал еще до войны, в лаборатории профессора Бассалика. Сейчас он мог полностью посвятить себя этим бактериям.

Вернемся к Щенсны. После освобождения он работал в газете “Жиче Варшавы”. Его окружал ореол благородства и мученичества. Он был неразговорчив, иногда казался отсутствующим и улыбался немного невпопад. С лицом у него были проблемы: всё в красных пятнах, кожа шелушилась, в особенности возле бровей; вероятно, результат тюремного заключения. Ходил с трудом – по той же причине. На полусогнутых, подавшись вперед; ступни выворачивал внутрь. Кому-то он рассказывал, что самое неприятное – когда бьют по пяткам. Мне этого не говорил. Я была молодой начинающей журналисткой, таким о подобных вещах не рассказывают. Щенсны нравились молодые коллеги, в особенности Ежи Ярузельский[88] и я. Со мной он ходил в театр, а с Ежи Я. пил водку и играл в бридж. Два или даже три раза мы с ним смотрели “Процесс” Кафки в “Атенеуме”. В том самом “Атенеуме”, где перед войной левые устраивали бал, и Щенсны пришел с Тересой З. в голубом платье. Когда на сцене Йозеф К. говорил, что он невиновен, но, поскольку его обвиняют, видимо, существуют неведомые ему основания высшего порядка, Щенсны очень веселился. Так оно и было, хихикал он, да-да, именно так. И становился все веселее по мере того, как Йозеф К. терял уверенность в своей невиновности, а когда герой отправлялся на допрос, хотя его никто не вызывал, Щенсны разражался хохотом на весь зал.

Он выступал на процессе Фейгина и Ружанского.

Процесс был полузакрытым. Гомулка не желал ни громких обвинений, ни расправы с госбезопасностью. Перед каждым допросом беседовал с Щенсны, ссылался на соображения высшего порядка и точно обозначал границы показаний.

Судимых гэбистов Щенсны считал шайкой бандитов. Шайка преступная, но с социализмом все в порядке. Воплощать в жизнь благородную идею, по задумке Щенсны, должны были мы с Ежи Ярузельским, молодые и честные.

Такие мысли у него не из воздуха взялись. Ежи Ярузельский рассказывал Щенсны о своем крестном – тот как раз вернулся из тюрьмы после двух не приведенных в исполнение “вышек” и камеры смертников. Я рассказала про Познань[89]. Я была там 28 июня 1956 года, в первый день выступления рабочих. Щенсны про то, что происходило в Познани, рассказывала много раз и с подробностями. Он внимательно слушал, а потом спрашивал: ты уверена, что никто не защищал социализм? Смотрел на меня с непритворным отчаянием. Мне было его жаль. И Ежи Ярузельскому тоже.

Когда началось собрание, на котором Щенсны собирался принять нас в партию, мы не успели уйти из редакции. Услыхали его голос: вы где? – и в панике спрятались под письменный стол. Нам было совсем не смешно. Мы сидели под столом и слышали, как Щенсны нас ищет, как бегает по коридору – на своих полусогнутых ногах, ступни вывернуты внутрь…

Мы крадучись убежали. От Щенсны и от благородной идеи.

Он нас не отчитывал. Был деликатный. Продолжал ходить со мной в театр, а с Ежи Ярузельским – играть в бридж и пить водку.

Когда заболел, попросил сообщить Анне. Она приехала с берегов Персидского залива – ее муж заведовал кафедрой архитектуры в каком-то университете.

Была с Щенсны до конца.

Похоронили его на воинских Повонзках[90]. Почетный эскорт, залпы почетного караула, солдаты, несущие венки и красные бархатные подушечки с орденами… На одной из подушечек лежал крест Virtuti Militari[91], который Щенсны вручил генерал Бур за захват здания ИМКА.

Последние почести отдали Щенсны товарищи из повстанческого отряда, девушка, с которой они целовались на каникулах в усадьбе ее тетушки, подруга с бала левых в “Атенеуме”, товарищи по партии, озабоченные судьбой идеи, а также, как написал Ян Котт, прокуроры, следователи и их реабилитированные жертвы, отсидевшие свои пять-шесть лет.

Пулавская улица, неподалеку от улицы Мальчевского. Старый адрес Ципы, Адама и Щенсны. Дом довоенной постройки. Квартиры с высокими потолками, просторные; есть несколько однокомнатных: когда-то такие квартиры называли гарсоньерками. В них селились люди одинокие, а также господа, которые не прочь были иметь под рукой укромное убежище. Квартирка Щенсны находилась на третьем этаже. После его ареста в комнате обнаружили кипы газет, топчан с прожженными сигаретой дырками, траурные ленты с похорон жены и довоенный радиоприемник “Электрит”. Гарсоньерку привели в порядок, и туда вселилась вдова лагерника.

Были две волны вдов, возвращающихся из России. Первая – в сороковых годах, вторая – после XX съезда КПСС.

Мужья этих женщин, коммунисты, чтобы избежать польской тюрьмы, спрятались у советских друзей. Их либо сразу расстреляли, либо отправили в лагеря, где они бесследно пропали. Вдовы, отсидев свое, вернулись в Польшу. Их поселили в доме на Пулавской. Большинство получали мелкие должности в партийных учреждениях. Одна работала в библиотеке с Тересой З. “Там и невиновные были?” – спросила Тереса З. “Там ВСЕ политические были невиновные”, – ответила лагерница. Сказала она это, понизив голос (хотя в комнате никого больше не было), но уверенно, тоном, не допускающим возражений. Тереса З. была потрясена, а затем объяснила вдове и себе самой: у них такое было возможно, но в Польше – нет.