Пространство Готлиба - Дмитрий Липскеров

– У-у-у! – застонала моя мать.

Старуха Беба с задрапированным кашихонской сеткой лицом стояла возле волосатой руки лекаря Кошкина, сжимая в одной ладони пустой стеклянный сосуд, удерживая горловину так, чтобы мой мужской орган смотрел в самое его дно, а второй медленно наклоняла бутыль, из которой лилась вода в серебряный таз, стоящий в ногах акушера.

Все находившиеся в комнате, за исключением матери, сделали серьезные лица, потянули ко мне головы, вытягивая шеи, и что есть силы в слаженном порыве зашептали: пыс-пыс-пыс!..

Но ни это змеиное шипение, ни импровизированное водоизвержение в таз никак не затрагивали мой слух. Что-то замкнуло в моем организме, и я продолжал пялиться то на окружающий мир, то, внезапно утеряв в нем резкость, заглядывал внутрь себя, рассматривая под черепом радужные переливы. Крошечный финик моей пипки прилип к грецкому ореху мошонки и ни на что не реагировал.

– У-у-у! – вновь застонала мать.

– Е-е-еее-а! – заорал павлин что есть мочи.

– Пыс-пыс-пыс! – зашипели собравшиеся с утроенной силой, мысленно уговаривая мой никчемный отросток выдать порцию долгожданной жидкости.

– Убейте его! – послышалось из глубины комнаты.

Все оборотили лица к моей матери.

– Убейте его! – повторила она слабо.

– Кого? – с изумлением спросил лекарь Кошкин, чувствуя, как от продолжительного держания ребенка наливается тяжестью рука.

– Кого? – Старуха Беба, икнув от ужаса, чуть было не выронила бутыль с водой.

– Кого?! – поперхнулся собственной слюной астролог и звездочет Муслим.

– Да павлина же, павлина! – с раздражением ответила мать.

– Ах, павлина!.. – с радостью спохватились вокруг. – Павлина можно! Павлин – птица! Павлин – не ребенок!

– У-у-у! – застонала мать и закрыла глаза.

Кто-то подошел к окну и сделал какие-то знаки ловцам. Те, потные и злые от тщетных попыток запутать райскую птицу в сети, в то же мгновение поняли, что от них требуется. Один сбегал за длинным ружьем, засунул в него разрывную пулю и три горсти картечи, второй опустился на колено, подставив стрелку свое плечо для хорошего упора. Несколько секунд ушло на прицел: палец припотел к спусковому крючку, левый глаз сощурился, исчезая под густой бровью, стрелок выдохнул и выстрелил.

– Е-е-еее-а-а-а!!! – заорала птица перед кончиной так, что осыпались яблони в нашем саду. – Е-е-еее-ааа!!!

Она еще никак не могла поверить в то, что уже никогда не будет петь в зените дня, закрываясь от жаркого солнца своим знаменитым хвостом, а потому бегала ошалело с пулей в разорванном сердце по саду, как какая-нибудь глупая беспородная курица, и смотрела на бледнеющий мир недоуменно.

Одновременно с выстрелом что-то в моем теле расслабилось и сократилось, отросток отлип от мошонки, и я брызнул в сторону янтарной жидкостью.

Старуха Беба, испытывающая восторг по поводу кончины павлина, почти упустила этот наиважнейший момент, а потому часть драгоценной влаги пролилась глупо и пусто, просочившись куда-то сквозь мраморные плиты пола. Старуха, однако, спохватилась и ловко подставила под остаток моей струи свою посуду, прислушиваясь, как бурлит и пенится драгоценная влага.

Все с облегчением вздохнули – то ли оттого, что павлин в это мгновение валялся на клумбе с орхидеями и издыхал, дергая в предсмертных конвульсиях чешуистой ногой, то ли оттого, что я наконец облегчился.

– Приготовьте мне его на ужин, – прошептала моя мать. – Зажарьте в грушах и черносливе.

– Кого? – перепугался лекарь Кошкин, представив вместо моей розовой кожи поджаристую корочку. Я по-прежнему лежал на его руке, заставляя ее неметь своей небольшой тяжестью.

– Кого? – переспросила старуха Беба, побледнев и прижав к груди наполненный на четверть сосуд.

Кого? – хотел узнать звездочет Муслим, но сдержался, прикрыв рот ладонью.

– О Господи, Боже мой! – воскликнула мать и, собравшись с силами, повернулась на другой бок.

– Нельзя тебе ворочаться, милая! – ласково сказала Беба, маленькими шажочками приближаясь к ней. Она вытянула вперед руку с сосудом, в котором задорно плескалась моя моча, и несла его как особую ценность или святыню. – На-ка, лучше выпей, милая! Первенькая! Самая полезная! Удачу в жизни принесет и здоровье!

– Да вы что, издеваетесь? – отмахнулась моя мать. – Мне бы водички с лимоном, а вы что подсовываете!

– Обычай уж у нас такой! – оправдывалась Беба, но все же с завидным упорством подставляла склянку под ее нос.

– Да-да, обычай! – подтвердил Муслим. – Многовековой и очень древний!

– Пей, славная, пей! – увещевала Беба. – Сила в тебе будет и материнство проснется!

Неожиданно мать приподнялась в постели, с трудом сдерживая позывы тошноты. Ночная рубашка распахнулась, открывая большую белую грудь, всю, от основания до розовых сосков, усыпанную крупными веснушками.

– Мужу моему пошлите! – вскричала женщина, взмахнув копной рыжих волос. – Царю! На войну! Ему сейчас нужны и сила и здоровье! А я попросту – водички! – Она стянула через голову рубашку, закрыв усталые бедра кашемировым покрывалом.

– Да как же так! – вскинула свободную руку Беба.

– А так! Здоровье императора важнее, нежели мое!

Звездочет Муслим, впервые увидевший рыжую женщину голой, стоял, словно ударенный током, и пялился жадными глазами на обнаженную грудь, из которой крупными каплями сочилось к животу жирное молоко.

– Господи, как все не вовремя происходит! – с мукой произнесла мать, и никто не понял, к чему относится эта фраза.

Рука лекаря окончательно онемела, лицо закраснелось, ладонь передернуло судорогой, и я, соскользнув с нее, устремился навстречу мраморному полу. Еще одно мгновение, и моя головка непременно раскололась бы о белый камень, если бы не вторая рука Кошкина, ловко подхватившая меня и вознесшая на привычную высоту.

– Ничего доверить нельзя! – возмутилась мать. – Несите ребенка сюда!

Взяв меня на руки, она с некоторым удивлением констатировала, что я – мальчик, затем заглянула в мое лицо и тихо произнесла:

– Глаза как… – запнулась. – Как у императора!

– Да-да! – подтвердила Беба. – Как миндаль красивы! Как родник прозрачны! Как небо чисты!

– Ишь ты, лысый! – хмыкнула мать и ткнула мне правой грудью в нос.

Я со всей силой своих беззубых десен уцепился за сосок и зачавкал им, сначала медленно, затем ускоряясь, шумно пыхтя, становясь похожим на паровоз.

Звездочет Муслим, с окаменевшим животом, не в силах оторвать левого глаза от свободной груди кормящей, правым косил на зеркало, тщательно оглядывая себя – не изменилось ли что-нибудь в его фигуре, не выдадут ли его восставшего позора и одновременно гордости просторные одежды?.. Но все оставалось в порядке. Халат мерзавца был тщательно запахнут и топорщился на нем всего лишь узлом куханского пояса. Звездочет глубоко вздохнул и, наверное, решил, что этой ночью непременно навестит своих жен. Звезды на этом настаивали.