Заблудившаяся муза - Валерия Вербинина

– Она часто писала письма?

– Нет, я бы не сказал. Самой ей письма приходили, и счета, и все как полагается.

– А в последние дни она отправляла письма, вы не знаете?

– Я не видел, чтобы Соня что-то на почту носила. Но, наверное, лучше у нее самой спросить.

– А Ольге Николаевне письма часто приходили? Она говорила, от кого они?

– Она только пожимала плечами, когда видела новые послания. По-моему, она была им не слишком рада. – Тихон поколебался, но потом все же добавил: – Она в столице хорошо жила, вот ей разные бедные родственники и надоедали постоянно просьбами о деньгах… Она жаловалась, что они ее замучили.

– Бедные родственники, значит? – подняла брови Амалия. Она изучила переписку Верейской и отлично знала, что никаких писем от бедных родственников там не было и в помине.

– Так она говорила, сударыня.

Да-с, вот уж поистине ловко устроилась Ольга Николаевна. И ведь все так обставила, что никто не мог ее уличить – даже швейцар дома, в котором она жила, настаивал на том, что мужчины, за исключением Чигринского, к ней не ходили.

Амалия вспомнила одну из парадных фотографий, стоявшую в гостиной: капризный ротик, большие доверчивые глаза, очаровательное личико, обрамленное русыми волосами, дорогие кольца на тонких пальцах. Все было хорошо у Ольги Николаевны, и все шло к тому, что женила бы она на себе композитора, стала бы законной госпожой Чигринской и по-прежнему бы вела двойную жизнь, ни в чем себе не отказывая, – а может, не вела бы, тихо-мирно распрощалась со ставшими обузой любовниками, держала бы модный салон и блистала в нарядах от Ламановой, а то и самого Ворта. Кому она так помешала, что он прервал налаженное течение ее жизни, да и саму жизнь? Ведь прелестная Оленька была осторожна – Амалия теперь точно знала это – и явно неглупа…

А может быть, помешала вовсе не она, а Чигринский, которого кто-то замыслил таким образом погубить? Ну что ж, сказала себе Амалия, придется постараться, чтобы разрешить эту загадку…

Общеизвестно, что из писателей, украшающих собой российскую словесность, лучше всего живется драматургам.

На самом дне литературной табели о рангах, в ее, так сказать, тине барахтаются авторы юмористических рассказов для газет. Это мученики четырнадцатого разряда, которых дружно презирают все – коллеги, которые считают такую работу недостойной образованного человека, редакторы, которые никогда не выплачивают им в срок гонорары, и, наконец, читатели – да, да, те самые, которые хохочут над историями, в стотысячный раз описывающими стычки тещи с зятем или очередного растяпу, с которым происходит нечто смеховыжимательное.

Чуть выше, но ненамного, стоят авторы романов с продолжением, опять же газетных, которые публикуются из номера в номер. Тут и леденящие кровь тайны, и детективные загадки, и подброшенные дети, и потайные ходы, и под конец главы – непременное «продолжение следует». Бульварных писателей собратья презирают, но редакторы уже платят им более или менее регулярно, да и издатели книг начинают ими интересоваться. Тем не менее бульварные авторы – все равно парии, потому что в России любой писатель, который стремится просто писать интересно, а не высказывать свою точку зрения на Маркса, всеобщие выборы, крестьянский вопрос, оспопрививание и будущее планеты году этак в 2013-м, обречен изначально. Будь он даже знаменит, как Дюма, его все равно не станут воспринимать всерьез.

Выше творцов романов с продолжениями стоят авторы газетных рассказов для серьезных изданий вроде «Нового времени», а также авторы, работающие для почтенных литературных журналов. Это еще не генералы, но уже полковники. Редакторы называют их по имени-отчеству и в каждом новом письме не забывают справиться, что пишет «наш дорогой Иван Иваныч» или «Антон Павлович».

Еще выше стоят авторы, уже сделавшие себе имя, за которыми охотятся и журналы, и газеты, и издатели, и репортеры, алчущие интервью, и дамы, которые держат модные салоны и мечтают украсить свой стол знаменитостью, как украшают его старинным фарфором. Вот таких писателей, пожалуй, можно считать генералами. Критики обыкновенно брызжут на них ядом и желчью, даже если наши авторы не прочь обсудить будущее, оспопрививание, крестьянский вопрос и всеобщие выборы, потому что точка зрения писателя никогда не совпадает с тем, что думает критик, даже если последний не думает ничего. Известного писателя обычно ругают только за то, что он известен, и чтобы подчеркнуть свою обособленность от толпы, которая сделала его известным. Но нашим благоразумным генералам от литературы все равно, что пишут о них критики, пока их книги покупают читатели, критических статей не сочиняющие.

В ту эпоху нашей словесности командором ее был граф Лев Толстой, который, так сказать, олицетворял собой первую ступень литературной табели о рангах. Он стоял как глыба, и ему было смертельно скучно смотреть на карликов, копошащихся у его подножия. А поскольку он в прошлом был человек военный, то, чтобы избавиться от скуки, стал воевать. Воевал с Шекспиром, которого объявил никуда не годным автором, с церковью, с собственной женой, которая с ног сбилась, пытаясь ему угодить. Изумленная Россия взирала на командора с почтением и внимала каждому его слову, хотя граф порой изрекал такое, что остальные голову ломали, пытаясь понять, что он вообще имел в виду. Критики, само собой, пытались подсуетиться и тут, но как-то быстро поутихли и отстали. И в самом деле, нелепо критиковать глыбу. Она есть, и все тут.

В сущности, между первым классом табели о рангах, которую занимал граф Толстой, и всеми остальными лежала пропасть. Позже станет ясно, что преодолеть ее смог только молодой доктор Чехов, больной чахоткой, – фигура в некотором роде уникальная, потому что он поднялся из самого литературного болота, из тех самых авторов юмористических рассказов, которых презирали и которым недоплачивали. Это сейчас все смешалось в доме Облонских, и в юмористические авторы (которые теперь пишут для эстрады и телевидения, а не для газет) черта с два пробьешься. А тогда…

Тогда, стало быть, имелся граф Толстой, затем – куча известных авторов разного значения, еще большее количество авторов неизвестных и незначительных и, наконец, необъятное множество примкнувших к словесности бедолаг, которые кое-как перебивались сочинительством, потому что «надо же на что-то жить». Но даже среди писателей успешных драматурги стояли особняком и держали себя, как какие-нибудь маршалы.

Пьеса, вообще говоря, вещь очень удобная. Автор ее пишет, театр ставит, и не один раз. Потом ставит другой театр, затем третий, и так далее – при условии, конечно, что пьеса интересная и того стоит. Театров в России много, актеров – и того больше, а с каждого представления автору причитается вознаграждение. Коротко говоря, раз в год пиши по одной приличной пьесе, а в остальное время можешь жить припеваючи. К тому же пьеса, как сказал классик, сочиняется легко: слева обозначаешь, кто говорит, справа – что сказано, начинаешь с начала, заканчиваешь концом, и дело в шляпе.