Последний день СССР. Свидетельство очевидца - Андрей Грачёв

Помимо случайно попавших под гусеницы танка трех защитников Белого дома были у путча еще три жертвы «с другой стороны». Застрелился понявший, что ввязался в авантюру, министр внутренних дел, бывший коллега Янаева по комсомольской карьере, латыш Борис Пуго. В своем кабинете в Кремле повесился, во избежание позора ареста и суда, маршал Ахромеев, прошедший и Отечественную войну, и афганскую кампанию. По официальной версии прокуратуры, выбросился из окна своего дома последний управляющий делами ЦК КПСС Н. Е. Кручина.

Путч провалился, но Горбачев не победил. Даже если обвинения в его скрытом пособничестве путчистам, с которыми выступали прежде всего они сами, быстро развеялись, он не мог уклониться от более тяжких обвинений в том, что сам окружил себя «шпаной», по выражению А. Н. Яковлева, и привел ее во власть.

Помимо политического удара Горбачев пережил и семейную драму: в дни заточения в Форосе Раиса Максимовна, узнав о намерении членов ГКЧП представить «медицинское подтверждение недееспособности президента», перенесла микроинсульт и у нее на время была парализована половина тела. Через несколько дней после возвращения в Москву, придя домой вечером, Горбачев застал жену в слезах, сжигавшую сотни писем, написанных ими друг другу за десятилетия совместной жизни. «Я не могу себе представить, что чужие руки и глаза будут шарить в нашей личной жизни», – сказала она мужу.

Михаил Сергеевич и его дочь Ирина, сама врач по специальности, считают, что пережитый стресс ускорил развитие роковой болезни, приведшей к преждевременной смерти Раисы Максимовны несколько лет спустя. Для меня, кстати, это самый убедительный ответ всем, кто во время путча и после него пытался обвинить Горбачева в закулисном манипулировании путчистами.

Вслед за матерью уничтожила свои дневники, которые она вела несколько лет, и Ирина. Если Раиса Максимовна сожгла переписку с мужем после путча коммунистов, Ирина – в предчувствии неминуемой отставки отца и прихода к власти ельцинской команды.

В политическом смысле безусловной жертвой путча стал Советский Союз. Путч перечеркнул последний остававшийся шанс спасти союзное государство, пусть даже под другим названием.

Проблема состояла не только в том, что, освободившись от статуса заложника путчистов, Горбачев оказался де-факто политическим пленником Ельцина, возглавившего сопротивление путчу в Москве и потребовавшего освобождения законного президента. Из-за того что в авантюру ГКЧП оказалась прямо или косвенно вовлечена вся верхушка государственной власти, а также партийное руководство и глава парламента, Президент СССР лишился каких-либо политических инструментов, с помощью которых он мог бы противостоять своему сопернику.

Формально сохранив после путча свою должность, Горбачев, по сути, проиграл главное пари – надежду на то, что принципиальные перемены в России станут результатом реформы, а не революции. Смена власти, спровоцированная путчем, и последовавший распад СССР оборвали его проект эволюционной «реформы сверху». И вместе с ним упразднили должность главного реформатора.

Ушли в прошлое времена, когда с начатой им перестройкой и с ним самим миллионы людей связывали надежды на быстрое и чудесное преображение их жизни. До путча центрист Горбачев, хотя и подставлял борта под обстрел с обоих флангов – радикалов и консерваторов, – препятствовал их прямому столкновению и воспринимался каждой из противоборствующих сторон как ключевая фигура, которую надо перетащить на свою сторону, а не устранить. Одна из газет в это время изобразила Горбачева канатоходцем, идущим с завязанными глазами, – ему собравшиеся внизу зрители кричат: «Давай чуть-чуть влево!» и «Давай немного вправо!»

Август показал, что перестройка «заблудилась» и ее дальнейшее продвижение сулит уже не розовые перспективы, а хмурые будни и драматические проблемы. Ее инициатор и вдохновитель утратил прежний ореол святости и репутацию непогрешимости. Путч отдал судьбу союзного государства в руки сторонников его скорейшего демонтажа и радикальных реформаторов, торопившихся побыстрее перевернуть страницу десятилетий советской истории.

Отречение

Когда я увидел Горбачева в августе 91-го после его возвращения из трехдневного заточения в Крыму, меня потрясло необычное выражение его лица… Яркие и блестящие глаза южанина, привлекавшие внимание любого, кто видел Горбачева в первый раз, казались погасшими, они перестали излучать уверенность, которой он заражал своих сторонников и обезоруживал противников.

Мы – группа членов ЦК, избранного на последнем партийном съезде, подготовили текст заявления, призывавшего руководство партии признать свою политическую ответственность за августовскую драму и объявить о самороспуске Центрального комитета. Перед обнародованием этого текста мы решили вручить его генсеку.

В Кремль мы добирались с разных концов Москвы пешком. Проезд в центр был закрыт, улицы, прилегавшие к Красной площади, пустынны, и только патрули на перекрестках, одетые в непонятную форму, напоминали о недавнем путче. Встретились у Лобного места, где еще три дня назад стоял, повернув ствол к Спасской башне, десантный танк, и через проходную у Спасских ворот прошли на территорию Кремля.

Горбачев прочитал наш текст, кивнул головой и в обмен протянул пару листков бумаги. «Это мое заявление о сложении с себя полномочий генсека и указы о взятии под государственную охрану помещений партийных комитетов и другого имущества. Нельзя, чтобы в нынешней горячке пострадали ни в чем не повинные люди. Не дай бог нам скатиться к стихии венгерских событий 56-го года».

Он сдал свой партбилет только после того, как сама партия его «сдала», а танки, вошедшие в Москву, как те, что проехались за 23 года до этого по Праге, раздавили росток «социализма с человеческим лицом», который он попытался пересадить на суровую российскую почву. Но ему и всей стране пришлось уплатить слишком высокую цену за то, чтобы убедиться: в конце дороги к этой очередной утопии того, кто по ней пойдет, как пел Высоцкий, ждет символическая «плаха с топорами».

Разговор, естественно, зашел о судьбе партии. «Они сами перечеркнули шанс ее реформировать, который я им оставлял до последнего дня. У меня совесть чиста», – он как бы заранее защищался от обвинений в том, что, будучи руководителем партии, от нее отступился. Ему так и не удалось разделить «сиамских близнецов», в которых превратились партия и государство, задуманное и выпестованное Лениным и его последователями. На мой вопрос: «А кто, по-вашему, мог остановить путч, Михаил Сергеевич?» Горбачев, не раздумывая, ответил: «Два человека – Лукьянов, как спикер парламента, и Ивашко, как второй человек в партии, замещавший меня в мое отсутствие».

Парадокс в том, что отречение последнего генсека партии было произнесено в той самой Ореховой гостиной, примыкающей к залу заседаний бывшего Политбюро, где привыкли собираться «в узком составе» ее руководители и где в марте 1985 года после смерти Черненко его члены единодушно проголосовали за кандидатуру Михаила Сергеевича Горбачева на пост нового руководителя партии и страны. В тот день никому из присутствовавших на этой скромной церемонии не пришло бы в голову провести параллель между тем, что происходило на наших глазах в Кремле, и отречением от престола последнего российского императора в вагоне царского поезда на псковском разъезде. Горбачев отнюдь не походил на деморализованного Николая, да и наша депутация, хотя и состояла из своего рода разочаровавшихся «монархистов», явно не имела полномочий Шульгина и Гучкова. Если в чем-то мы их и напоминали, так, пожалуй, в наивной вере, что такими символическими жестами еще можно установить контроль над стихией политических событий.