Золотой истукан - Явдат Ильясов

Неужто горе — пастухи и есть те воины лихие, что способны на быстрых конях, не мигнув, сто и триста верст одолеть? Скучные, тихие. Если — они, то, может, не в крови у них свирепость: что-то иное их понуждает грабить и жечь?

Мало народу в степи.

Меньше, чем птиц и зверей. Караван, в свой черед, обгоняли: в вышине — косяки журавлей, сбоку, держась в стороне, — табуны лошадей, диких, степных, стада горбоносых сайгаков. Но всех опережал синий ветер, еще не студеный, солнцем нагретый, но уже по-осеннему свежий и крепкий…

— Эй. — Руслана схватил грозно-сдержанный взгляд желтых глаз. Конник. Откуда такой? В Тане охрана частью сменилась: многих булгар, что вели русичей от Днепра, не видать, — наверно, и этот из новых. Лицо — точно камень точеный; рус, крутонос и на редкость пригож: сокол степной, да и только, В шапке лохматой, и свита не по-нашему сшита, а что-то близкое в нем, но забытое. — Там, позади, один человек… о тебе вспоминает.

— Кто? — Чует Руслан: готы тревожат. Вернее, один из них. Он, проклятый. Тот самый. Убил человека — простили, для острастки при всех отхлестав. Что проку в убитом, хазарам нужен живой.

— Говорит, брат Гейзерихов. Поклон велел передать. Ты что — готской веры?

— Русич.

— Имя?

— Руслан.

— Ну? — радость в желтых глазах. — Аланское, наше.

Руслан удивлен: — Это как же?

— Рус-Аланы. Урусы. Предки так назывались. Правда, ромеи переиначили их в «роксолан» да «аорсов», но такой уж певуче-трескучий язык у ромеев. Всякое слово, попав к ним в уста, обрастает углами.

— Слыхал я от старших, — устало сказал юный смерд, — будто русь это скуфь.

— То есть, скута — стрелки. Мы тоже их ветвь.

— Да? И боги у нас — этаких нету у прочих славян: Хорс да Семарг. К примеру, Карась, с кем вместе иду, — из Хорсовой веси, я — из Семарговой.

— Ну? Наши боги! Старые боги. Теперь — Христос, Уацилла, Из древних — Фальвар, Тутыр и Авсати. Хорс — он хороший и солнечный. Верно? Может, от Хорса ваше название, а? Хорс, аорсы — и Русь. Ну, а Семарг… идол такой. Три птицы в нем.

— И у нас он крылат.

— Выходит, урусы — аланских кровей.

Рассмеялись.

— Ты откуда? — спросил довольный Руслан. Бог с ними, с богами — человек попался хороший. — Как зовут?

— Урузмаг. Я в Тане пристал, хазарам служу. Не служил бы — старый Сароз, горемыка, мир его праху, — был у нас царь такой… назад лет сто пятьдесят — ха-ха! — помог, неразумный, аварам (по-вашему — обры) против хуннских последышей. Авары дальше ушли — и пропали, а булгары, хазары остались — и за алан, бедных, взялись.

— От Роси иду — слышу славянскую речь. А самих-то славян не видать. Кроме нас, неудачных.

— Погоди. Еще встретишь.

Сунул руку в суму переметную, грозный взор — на булгар; дернув щекой, подмигнул русичам — не убьют, обойдется, склонился и быстро вложил Руслану в ладонь белый дырчатый сыр.

— Хлеба нету. Готу тому что сказать?

— Пусть боле не лезет с поклонами.

— Ладно. — Отъехал.

…Сдружились, которые раньше, на родине, вовсе не знались или еле здоровались, даже насмерть враждовали. Чем шире растекался мир, куда их кинула судьба, тем теснее смыкались они — как пальцы сжимались в кулак.

Хлестнет кого буйный страж — звереют, зубами скрежещут. Прут плотной стеной на тугой, по-степному злобно свистящий ременный прут, — и страж, испуганно бранясь, спешит свернуть свою плеть. Осмелели пленные после Таны.

Чем дальше уводили русичей, тем ближе они сходились

И надо же в чертову пасть попасть, вдосталь отведать плетей, чтоб оценить крепость сдвинутых плеч. Будто там, на Руси, никак уж нельзя было бросить раздоры, друг друга чтить, уважать.

Глядишь, не очутились бы в чужих краях…

— Экая даль, — вздохнул Карась со смутной досадой: в ней и тоска по дому, и восхищение певучей необъятностью. Теперь он шагал в паре с Русланом.-

Сколько земли нетронутой, пустой. Распахать бы, засеять — горы зерна, милый мой, можно б насыпать. Вместо этих курганов постылых, — кивнул он на цепь замаячивших слева синих бугров. — Такую-то землю, жирную, сытую — и без толку держать, стадами топтать. Эх, дурачье.

Сказал он это без злости, скорее — с жалостью даже, и не только к земле, лежавшей без пользы, но и к тем, кто бродил по ней со стадами. Научились в Тане русичи и себя понимать, и булгар, хоть немного, отличать одних от других.

— Пастухи.

— Все равно — не знают ей цены. С умом подойти: и сена хватило б для ихних овечек, и хлеба бабам, детишкам. И по белу свету рыскать не надо. Нет, куда,

Грабить легче. Ленивы, собаки.

— А старый булгарин — покойный Кубрат… журил русичей: ленивы.

— Ишь ты. На разбой мы, может, и ленивы, а землю пахать… Сюда б русичей.

— Попросись: мол, подвиньтесь.

— Всем бы места хватило, и хлеба, и сена. Вот только ума не хватает человекам.

«Но эти стервецы, провидицы, жрецы», — вспомнил Руслан. С чего ни начни разговор: с земли, или с лаптей, которыми топчешь ее, или даже с трещин на пятках, все равно придешь к одному…

— Ума-то палата, да не дают им раскинуть.

— Кто?

— Бог да бек.

— Да, — Карась поскучнел, боязливо повел головой, чтоб поправить на шее рогатку — и кожу чтоб не содрать. — Беку — зачем ему землю пахать. У него… табуны, — Искоса глянул на небо, тихо сказал: — Ну, а бог? Почему он за тех, которые против ясного смысла?

— Откуда мне знать.

— Волхв толковал: богу тоже хочется есть. Кто кладет ему сытную требу, к тому он и благоволит. А где ее взять, жертву жирную?

— Разбогатей.

— Хочу, брате! Хочу. А не могу…

— Дед мой, бывало, нас поучал: «Богат, кто силен, а силен, кто умен».

— Боярин иной — дурак дураком, а толстый. Я вроде неглуп, но никак, хоть убей, не изловчусь раздобреть.

— Выходит, все-таки глуп. Суди об уме по достатку. Легко ли добыть, удержать да умножить.

— Было б чего умножать.

— Пучина к тому добавляет, что от отца получил. Отцу же от деда усадьба досталась. Так и идет.

— Откуда оно повелось? Кто первый и как, милый мой, удачу сумел за хвост ухватить? Почему ему перепало, а остальные остались с пустыми руками? Чем он был пред богами лучше других?

— Был расторопным.

— То есть хитрым и жадным. Ага. Значит, древний наш Род, Хорс, Стрибог и Семарг, из-под которых мы на белый свет глядели и людей судили, и через которых люди сходились с нами или расходились, и кому, честно трудясь, мы несли последний кусок, сами не ели, лишь бы их ублажить, — вовсе и не думали про нас, усталых, смирных, они — за расторопных! То есть за лукавых лиходеев?