Могикане Парижа. Том 1 - Александр Дюма

Должно быть, между музыкантами произошла серьезная размолвка.

— О! — вскрикнул Жюстен, хлопнув себя по лбу.

Его неожиданно поразила одна мысль.

И в ту минуту, когда эта мысль снизошла на него из окна кабаре, в конце улицы показался г-н Мюллер.

Жюстен не сделал ни шага навстречу учителю, словно боялся, что, сойдя с места, спугнет посетившую его мысль.

Он пересказал старику все, чему только что явился свидетелем.

— А! — проговорил тот. — Вот и место!

Его тоже сразу осенила идея; он подумал, что место контрабасиста в кабаре, как бы ни было отвратительно это заведение, имело немалое преимущество, — такое занятие нарушит однообразие жизни молодого человека.

Да и для бедствующей семьи его заработок будет большим подспорьем.

— Только вот возьмут ли тебя на это место? — прибавил он.

— Надеюсь, — скромно отвечал Жюстен.

— Еще бы нет! — воскликнул папаша Мюллер. — Без музыканта им придется чертовски тяжко!

— Ну что же, я сейчас зайду и узнаю.

— И я с тобой! — предложил славный старик. Жюстен был этому только рад.

Нетрудно себе представить, какое впечатление произвело появление в подобном шумном заведении серьезного молодого человека и степенного старика, одетых в черное.

Танцоры показывали на них пальцами своим партнершам и покатывались со смеху.

Двое друзей не обратили внимания на всеобщее оживление или сделали вид, что ничего не замечают.

Они спросили у лакея, где найти хозяина кабаре.

Толстый добродушный кабатчик, похожий на Силена и более красный, чем вино, которое он подавал своим посетителям, тотчас явился на зов, полагая, очевидно, что кто-то собирается сделать большой заказ.

Друзья робко изложили свою просьбу.

И как же волновался умный молодой человек, музыкант, верный сын, содержавший мать, преданный брат, имевший на попечении сестру, наконец, полезный и ценный для общества гражданин! С замиранием сердца, с ужасом он представлял себе, как ему откажут в месте оркестранта в дешевом кабаре!

Увы, все в этом мире относительно.

Это место означало новые панталоны и черный сюртук для него, душегрейку для матери, платье для сестры.

О, смейтесь, смейтесь, ведь вашим близким никогда не грозили ни голод, ни холод! Зато мне доводилось содержать мать и сына на сто франков в месяц, и для меня смех по такому поводу — святотатство!

Итак, двое друзей робко изложили свою просьбу.

Хозяин кабаре в ответ заметил, что его это не касается, это дело руководителя оркестра.

Впрочем, он вызвался сам передать ему просьбу молодого человека (что было принято) и спустя пять минут принес ответ: если Жюстен способен исполнять требования, предъявляемые к важной должности контрабасиста в кабаре у заставы, он может за три франка в вечер хоть сейчас приступить к своим обязанностям.

Танцы бывают трижды в неделю, следовательно, он будет получать тридцать шесть франков в месяц.

Это было почти столько же, сколько ему приносили восемь первых его учеников; для него это были золотые россыпи Перу — в 1821 году еще говорили «Перу», как в наши дни говорят «Калифорния», — итак, для него это место было золотым дном; он сейчас же согласился, попросив только разрешения сходить за виолончелью домой в предместье Сен-Жак.

Но ему ответили, что это ни к чему: ухода контрабасиста ждали и заранее был куплен новый инструмент, предназначавшийся, в случае нехватки музыкантов, для второй скрипки. Но на место ушедшего контрабасиста пришел новый — что ж, все было к лучшему, как в мире Панглоса.

Жюстен в глубине души был очень рад, что его виолончель — целомудренный и благочестивый инструмент-отшельник — избежит угрожавшего ей осквернения.

Молодой человек поблагодарил г-на Мюллера и хотел было с ним распрощаться. Однако славный учитель объявил, что намерен быть на первом выступлении своего ученика; чтобы ободрять его своим присутствием, он уйдет из заведения не раньше чем кончатся танцы.

Жюстен пожал учителю руку, попросил принести контрабас и занял место в оркестре, к величайшему изумлению зрителей, готовых было освистать юношу при его появлении в кабаре, а теперь едва ли ему не аплодировавших.

Оркестр был достоин кисти художника, мастера жанровых сцен, если только позволительно называть громким именем оркестра сборище восьмерых глухарей, исполнявших адские кадрили, под звуки которых отплясывали три-четыре сотни завсегдатаев упомянутого заведения. В этом-то — с позволения сказать — оркестре, достойном, как мы говорили, кисти жанриста, и затерялся степенный и серьезный юноша по имени Жюстен.

Он был похож на музыканта-мученика, играющего с веревкой на шее для развлечения языческого племени.

Его выразительное лицо ярко освещалось висевшими над его головой кенкетами.

Жюстен был далеко не красавец, — бедный мальчик! — но чувствовалось, что страдальческий вид, задававший тон, если можно так выразиться, всему его облику, и был истинной, вернее, единственной причиной, делавшей его некрасивым; если бы простые житейские радости осветили его лицо, если бы незатейливое человеческое счастье или даже просто удовольствие промелькнуло в его взгляде, если бы в улыбке приоткрылись его губы — его лицо, пусть некрасивое, сейчас же приобрело бы выражение ангельской кротости и удивило бы редким благородством.

Он стоял, обхватив обеими руками огромный контрабас, раза в два больше виолончели; длинные белокурые волосы струились по плечам и ниспадали на лоб, когда юношу подгонял ритм танца; большие голубые глаза затуманивались; все его существо было проникнуто томностью; в такие минуты молодой человек не мог не внушать любому, кто его видел, глубокий интерес, невольную симпатию.

Вообразите юного Листа во власти вдохновения.

Наш школьный учитель Жюстен точь-в-точь походил на него.

После первой кадрили руководитель оркестра рассыпался в самых искренних похвалах ему, а собратья-музыканты зааплодировали.

Захлопали в ладоши и танцоры.

Добрый старый учитель не помнил себя от радости, он тоже хлопал в ладоши, стучал ногами, плакал от волнения.

Вот уж воистину верно: триумф есть триумф, кто бы с ним ни поздравлял.

В одиннадцать часов Жюстен поинтересовался, когда кончатся танцы. Ему ответили:

— Иногда веселье продолжается до двух часов ночи. Он подозвал папашу Мюллера.

Тот поспешил на зов.

Надо было предупредить мать и сестру, сходивших, наверное, с ума от беспокойства: никогда еще Жюстен не возвращался позднее десяти часов.