Тайна леди Одли - Мэри Элизабет Брэддон

Фаэтон, стоявший в тумане, поджидал молодых, чтобы доставить их в новый дом. Несколько деревенских жителей, знавших Фиби с детства, толпились у церковных ворот, чтобы пожелать ей счастья. Бледные глаза девушки стали еще бледнее от слез, и жених, раздраженный таким проявлением чувств, проворчал:

— Ну чего разнюнилась? Не хотела идти за меня, так и не шла бы. Ведь не убил бы я тебя!

При этих словах Фиби вздрогнула и еще сильнее закуталась в шелковую накидку.

— Схватишь ты простуду в таком наряде, — по-своему истолковав ее состояние, заметил Люк, и, взглянув на ее дорогое платье без тени восхищения, добавил: — Не по чину расфуфырилась. Тоже мне барыня! Вышла за меня — так на шелковые тряпки не рассчитывай; мне такая роскошь не по карману.

Он поднял дрожащую девушку на руки, отнес в фаэтон, закутал в грубое мужское пальто и, причмокивая, погнал лошадей сквозь густой туман, сопровождаемый улюлюканьем деревенских мальчишек.

На место Фиби Маркс из Лондона выписали новую горничную, девицу с большим самомнением, которая ходила по дому в черном бархатном платье и чепчике, украшенном розовыми ленточками, и беспрестанно жаловалась на судьбу, забросившую ее в такую глухомань.

Под Рождество в Одли-Корт съехалось множество гостей.

Деревенский сквайр и его жена-толстуха заняли комнату с гобеленами.

Веселые девушки бегали вверх и вниз по длинным коридорам.

Молодые люди, подняв оконные решетки, наблюдали за тем, как южный ветер гонит по небу рваные облака.

В старых просторных конюшнях не было ни одного свободного стойла.

Во дворе устроили импровизированную кузницу для перековки гунтеров — охотничьих лошадей.

Беспрестанно тявкали собаки.

Чужие слуги толпились на верхнем этаже.

В каждом окне стояла свечка, мерцавшая в зимней ночи, и запоздалый путник, привлеченный мельканием огней и веселой неразберихой, царившей в доме, мог легко впасть в ошибку молодого Марло, принявшего гостеприимный особняк за добрую старую гостиницу, какие исчезли с лица земли с той поры, как последняя почтовая карета, влекомая отслужившими свой век лошаденками, совершила печальное путешествие на живодерню.

Среди гостей, прибывших в Эссекс на время охотничьего сезона, был и наш старый знакомый — мистер Роберт Одли. Он приехал, привезя с собой полдюжины французских романов, коробку сигар и три фунта турецкого табаку.

Простодушные молодые сквайры толковали за завтраком о потомстве Летучего Голландца и Вольтижера, о грандиозных семичасовых скачках, проходивших на территории трех графств, о том, что назад пришлось возвращаться полночь-заполночь, проделав тридцать миль и пересев на наемных лошадей. Время от времени, отхлынув от стола и не дожевав холодное говяжье филе, все бросались поглазеть то на лошадиные бабки, то на чью-нибудь растянутую руку, то на жеребенка, которого только что привели от ветеринара.

Что бы ни происходило, Роберт Одли держался особняком и, жуя хлеб с мармеладом, всем своим видом являл воплощенную скромность, не признающую за собой права принять участие в общей беседе.

Отправляясь в Эссекс, Роберт Одли прихватил с собою двух собак. Некий здешний джентльмен, отваливший в свое время полсотни фунтов за пойнтера и не посчитавший за труд съездить за двести миль только ради того, чтобы посмотреть на свору сеттеров, прежде чем совершить сделку, поднял на смех несчастных шавок, из коих первая, прежде чем обосноваться в адвокатских апартаментах, проследовала за Робертом через всю Ченсери-Лейн и прошла половину Хольборна, пока молодой адвокат не решился уделить ей некоторую толику от щедрот своего милосердия, а вторую, едва живую, вырвал из рук уличного торговца, который бил ее за то, что в его жизни желаемое никогда не совпадало с действительным. Роберт, однако, не отказал бедным тварям в дальнейшем своем покровительстве и настоял на том, чтобы они неотлучно оставались при нем, и они лежали под его мягким креслом в гостиной, к вящему негодованию миледи, которая, как мы знаем, не терпела вообще никаких собак, и потому все, кто гостил в те дни в Одли-Корт, смотрели на племянника баронета как на безобидный вариант закоренелого маньяка.

Участие Роберта в веселой рождественской возне ограничивалась, как правило, лишь несколькими слабыми попытками. Отправившись как-то вместе со всеми травить лисицу, он свернул с дороги у первого же фермерского дома и, воспользовавшись гостеприимством хозяев, не высовывал носа на улицу до самого конца охоты. В дальнейшем он зашел так далеко, что однажды хотя и с огромным усилием, но все же стал на коньки — однако, выйдя на лед, тут же шлепнулся на спину и лежал до тех пор, пока очевидцы, потрясенные увиденным, не увели его подальше от замерзшего пруда, дабы не изводить себя лицезрением повторного эксперимента.

В этом году Роберт решил не осложнять свою жизнь и прочно обосновался в гостиной Одли-Корт. Он взял на себя роль дамского угодника, не выходя при этом за пределы, установленные для него собственной его природной ленью.

Леди Одли приняла знаки его внимания с той полудетской легкостью, какую ее поклонники находили очаровательной, между тем как Алисию поведение Роберта просто вывело из себя.

— Ты всегда был вялой, бесцветной личностью, Боб, но в этом году превзошел самого себя. Держать моток шелковой пряжи леди Одли и читать ей Теннисона — единственное, на что ты способен.

— Не делай поспешных выводов, Алисия. Истина не Аталанта, не надо дергать ее за узду. Все дело в том, что леди Одли меня интересует, а деревенские друзья дядюшки — нет. Такой ответ тебя устраивает?

— Устраивает или нет, какое это имеет значение? Иного ответа я от тебя и не ожидала. Впрочем, веди себя, как хочешь. Сиди, развалясь, в своем кресле, ласкай своих дурацких собачонок, обкуривай занавески вонючей сигарой и действуй всем на нервы своей глупой безжизненной физиономией!

Роберт Одли взглянул на мисс Алисию с растерянным видом.

Молодая леди ходила взад-вперед по комнате, нервно похлопывая себя по юбке хлыстом для верховой езды. Глаза ее метали гневное пламя.

— Да-да, глупой, безжизненной физиономией! — повторила она. — Ты — тщеславная и высокомерная личность. Ты с презрением смотришь на наши развлечения, ты поводишь бровями, пожимаешь плечами и откидываешься в кресле с такой отрешенностью, словно сделан не из того же теста, что и прочие смертные. Ты эгоистичный, черствый сибарит…

— Алисия! Ради бога!

Утренняя газета выпала из рук молодого человека.

— Да-да, ты эгоист, Роберт Одли! Ты приводишь домой полуголодных собак, потому что тебе по душе полуголодные собаки; ты не можешь пройти по деревенской улице, чтобы не погладить какую-нибудь никчемную дворняжку, потому что никчемные дворняжки — твоя слабость. Мимо тебя не пройдет ни один ребенок, чтобы ты не подарил ему мелкой монетки, потому что тебе нравится поступать именно так. Но ты поднимаешь брови на четверть ярда, когда бедный сэр Гарри Тауэре рассказывает какую-нибудь глупую историю; ты готов пригвоздить его взглядом, в котором нет ничего, кроме ленивого пренебрежения, а что до твоего дружелюбия, то ты скорее позволишь ударить себя и еще поблагодаришь за оплеуху, чем обеспокоишься отомстить обидчику. Ты на полмили не свернешь с дороги ради того, чтобы прийти на помощь близкому другу. Сэр Гарри в двадцать раз достойнее тебя, хотя и пишет «кабыла» вместо «кобыла», осведомляясь в письме о здравии моей Аталанты, растянувшей сухожилие. Да, он не силен в правописании и не умеет вскидывать брови на твой манер, но ради той, которую любит, пойдет в огонь и в воду, меж тем как ты…