Патологии - Захар Прилепин

- Егор, не стреляй! - слышу.

Из кустов вылезает Слава Тельман.

- На базу все! - орёт Семёныч. Рядом с ним сидит Вася Лебедев, по рации запрашивает крышу, просит, чтобы они нас прикрыли как следует.

- Пусть повнимательнее работают! - говорит Васе Семёныч.

Кто-то открывает двери школы настежь, туда устремляются десанты и солдатики, пригибаясь, бежит Саня Скворец.

У ворот остаются Семёныч с Васей, и мы с Тельманом, несколько десантов.

Семёныч замечает Тельмана:

- Ты здесь? - говорит он недовольно. - Давай на базу.

Слава, упершись автоматом в бок, бежит к школе, давая длинные очереди в сторону асфальтовой дороги. В один прыжок через пять ступеней влетает в двери школы. Я бегу следом за ним.

Мне хочется сделать всё так же красиво, как Слава, - автомат в бок, длинные очереди на бегу. Но автомат у меня почему-то стоит на одиночных (когда я успел переставить предохранитель?), и поэтому вместо роскошных трелей своего «Калаша», я слышу редкие хлопки, сопровождающиеся ощутимой отдачей приклада в живот. Бежать и стрелять одиночными неудобно, я перестаю дергать спусковой крючок, и, прижав автомат к груди, со счастливой улыбкой вбегаю в школу. В коридоре стоят наши и солдатики, встречают. Лица у всех возбужденные. Я даже с кем-то обнялся, вбежав, и пожал руку кому-то, и улыбнулся.

За мной вбегает десант. У дверей школы, вижу я, остановился ещё один десант и самозабвенно палит в сторону асфальтовой дороги. Кто-то из стоящих рядом позвал его по имени, - хорош, мол, давай двигай в школу, - но он, взбрыкнув ногами, падает. В голове его, будто сделанной из розового пластилина, выше надбровья образовалась вмятина. Такое ощущение, что кто-то ткнул туда пальцем и палец вошел почти целиком.

Все оцепенели.

К десанту подбежали Семёныч с Васей, схватили его за руки-за ноги, и втащили в школу.

- Док где? - орёт Семёныч.

Подбегает наш док, дядя Юра. Садится возле парня, берёт его руку за запястье…

- Мужики, у него дочка вчера родилась! - говорит кто-то из десантов, будто прося: ну давайте, делайте что-нибудь, оживляйте парня, он ведь свою дочку ещё не видел.

Пощупав пульс, потрогав шею десанта, док делает едва заметное движенье руками, - как бы бессильно раскрывая ладони, - смысл движенья этого прост и ясен, - парень убит.

Семёныч сгоняет всех в «почивальню», приказав никому не высовываться. Сам, взяв Кашкина, собирается идти на крышу. Уже переступая порог, разворачивается, - увидев Славу Тельмана, обтирающего грязные штаны.

- Ты чего же меня бросил, боевик хуев? - спрашивает Семёныч у Славы. - Почему меня Вася Лебедев прикрывал?

- Семёныч, я в другую сторону из машины выпрыгнул… - начинает рассказывать Слава, но Семёныч уже вышел, долбанув дверью.

- Каждая божия тварь печальна после соития, - говорила мне Даша, памятуя слова одного русского страдальца; мы лежали в ее комнатке с синими обоями и она гладила мою бритую голову, - каждая божия тварь печальна после соития, а ты печален и до и после.

- Я люблю тебя, - говорил я.

- И я тебя, - легко отвечала она.

- Нет… Я люблю тебя патологически. Я истерически тебя люблю…

- Там, где кончается равнодушие, начинается патология, - улыбалась она.

Ей нравилось, что - кровоточит.

У меня начались припадки, в те дни. Я заболел.

Я шёл к ее дому, и мне очень нравилась эта дорога. С улицы, где чадили разномастные авто, я сворачивал во дворик. В подвальчике с торца дома, мимо которого я проходил, располагалась какая-то база, и туда с подъезжавшей «Газели» ежеутренне сгружали лотки с фруктами и овощами.

«Газель» подъезжала ко входу в подвальчик. В кузове стоял водитель, подающий лотки. Из подвальчика выбегал юноша в расстегнутой куртке, под которой была расстёгнутая рубаха, потный, ребристый, бритый ёжиком. Он хватал лоток и топал по ступеням вниз. Тем временем водитель пододвигал к краю кузова ещё один лоток и шёл в дальний конец кузова за следующим. Я как раз проходил мимо, в узкий прогал между «Газелью» и входом в подвальчик, и не упускал случая прихватить в горсть три-четыре сливы или пару помидорок. Так, из баловства.

Во дворе дома стояла клетка метра два в высоту, достаточно широкая. Там жили собаки, колли, - мальчик и девочка. Кобель и сучка, если вам угодно.

Их легко было различить, - сучечку и кобеля. Он был поджар, в его осанке было что-то бойцовское, гордое, львиное. Она была грациозна, и чуть ленива. Он всегда первым подскакивал к прутьям клетки, завидев меня, и раза два незлобно глухо тявкал. Она тоже привставала, смотрела на меня строго, но спокойно, глубоко уверенная в своей безопасности. Изредка она всё-таки лаяла, и что-то было в их лае семейное; они звучали в одной октаве, только его голос был ниже.

Но однажды сучка пропала. В очередной раз я повернул за угол дома, вытирая персик о рукав, слыша за спиной невнятный, небогатый мат водителя, и увидел, что кобель в клетке один.

Он метался возле прутьев, и, увидев меня, залаял злобно и не мелодично.

- Ма-альчик мой, - протянул я и тихо направился к клетке, - А где твоя принцесса? - спросил я его, подойдя в упор. Он заливался лаем, у него начиналась истерика.

Зайдя сбоку, я заглянул в их как бы двухместную, широкую конуру и там сучки не обнаружил.

- Ну, тихо-тихо! - сказал я ему и пошёл дальше, удивленный. Они были хорошей парой.

Следующим домом была общага, из раскрытых до первых заморозков окон ее, доносились звуки музыки, дурной, пошлой, отвратительной.

Возле нашего дома стояли два мусорных контейнера, в которых, мирно, как колорадский жук, копошился бомж. Приметив меня, он обычно отходил от контейнера, делал вид, что кого-то ждёт, или просто травку ковыряет стоптанным ботинком. В нашем дворе водились на удивление мирные и предупредительные бомжи. От них исходил спокойный, умиротворенный запах затхлости. В сумках их нежно позвякивали бутылки.

Возле квартирки моей Дашеньки стоял большой деревянный ящик, почти сундук, невесть откуда взявшийся. Подходя к ее квартире, я каждый раз не в силах был нажать звонок, и присаживался на ящик.

Я говорил слова, подобные тем, что произносила мне воспитательница в интернате: «Ра-аз, два-а, три-и… - затем торжественно, - Больше! - с понижением на пол тона, - не! - и, наконец, иронично-нежно, - пла-ачем!»

Сидя на ящике, я повторял себе: «Раз! Два! Три! Думаем о другом!»

О другом не получалось.

Я бежал вниз по лестнице, и, вспугнув грохотом железной двери по-прежнему копошащегося в помойке бомжа, выходил из подъезда.

«Ну зачем она? А? Зачем она так? Что она? Что она не могла что ли как-нибудь по-другому? Господи мой, не могу я! Дай мне что-нибудь моё! Только моё!»