Соседская девочка (сборник) - Денис Драгунский

Но об этом в рассказе ни слова.

Зато много красивостей и странностей. «Настя вышла на Невский проспект, к городской станции железных дорог». На Невском, 33 – не станция, а центральная железнодорожная касса. «Белые мраморные барельефы, в беспорядке развешанные по стенам» – вы представляете себе, сколько весит мраморный барельеф, да еще в металлическом охвате? Можно ли эти барельефу «в беспорядке развешивать», словно это приколотые кнопками фотографии? Или вот: «Уехала Настя из Заборья крадучись, стараясь, чтобы ее никто не увидел и ни о чем не расспрашивал». Как можно крадучись уехать из деревни на телеге (чтоб добраться до станции)? Ведь телегу – то есть человека с телегой и лошадью – надо разыскать, обойдя несколько дворов; надо с ним договориться…

О чем же этот рассказ? И почему он так любим читателями?

Этот рассказ «о чувствах вообще», «о людях вообще», без психологического и социального наполнения. Это рассказ о какой-то «жизни вообще», довольно красивой, кстати: Крамской, золоченые рамы, потускневшие картины, Исаакий, Нева, Адмиралтейство, «старинная комната на Мойке, с лепным золоченым потолком», Париж, похороны Гюго… Старый художник, рыжий сторож, веселый почтарь, «казалось, что от денег пахнет Настиными духами», и, наконец, «любимая, чуть печальная, родная земля». Почему же этот рассказ так нравится?

Однажды кто-то сказал Иоганну-Вольфгангу Гёте:

– Смотрите, этот художник так искусно изобразил вишни, что воробьи слетелись их клевать! Разве это не доказывает талант художника?

– Это доказывает, что его поклонники – настоящие воробьи, – ответил Гёте.

Простите.

Александр Трифонович Твардовский сказал:

«По стихам можно сразу узнать человека. Как-то я заболел, пришел врач, прописал лекарство, а потом говорит: рад, что познакомился с вами, я ведь тоже пишу стихи, – и прочитал такую галиматью, что я ужаснулся: неужели такой идиот может лечить людей? Сразу увидел, что и врач он никудышный.

Был я неравнодушен к одной – очень давно. Начинался роман. Но оказалось, что она пишет стихи. Преплохие. Я прочел, и никакого романа не вышло»[2].

Как интересно!

Особенно интересно, что это не какой-то маринованный эстет говорит – ах, у нее бездарные стихи, и я ее разлюбил! – а Твардовский, человек очень народный, кряжистый, мужиковатый.

* * *

Антон Павлович Чехов сказал:

«Короленко должен изменить жене. Тогда и писать лучше будет. А то он какой-то чересчур благородный!»[3]

Кстати, о самом Чехове.

Мария Федоровна Андреева не любила его за то, что он двадцать лет жил с Софьей Бонье, а женился на Книппер.

Подруга Горького Мария Федоровна Андреева была уверена, что Книппер переврала последние слова Чехова: он сказал не «Ich sterbe» (я умираю), а «Ах ты стерва!».

Вообще Чехов был ужасный ходок и распутник, любитель эротической экзотики, посетитель дорогих публичных домов.

* * *

А это – Чуковский о Блоке:

«И вот из такой-то гнили выходили гениальные стихи. Гниль – жена, бездарная артистка, вульгарно путающаяся с Белым, Чулковым, Кузьминым-Караваевым, Гидони, и муж – я видел его с Оленькой Судейкиной, с Полинькой Сасс в игорном доме на Невском – напруженная жила на виске, сексуальные глаза… И думаешь: если бы отношения с женой у него были нормальные, не было бы лучших блоковских стихов!»[4]

* * *

Ну неужели обязательно так? Не хочется верить.

С другой стороны, что-то не припомню счастливых, благополучных, благопристойных гениев. Особенно в поэзии.

Гёте разве что. Да и то на старости лет совсем свихнулся, в 72 года завел роман с 17-летней девушкой, в результате чего написал одно из своих лучших стихотворений.

Сергей Чупринин пишет:

«Когда Бродский всеми имеющимися у него средствами гнобил Евтушенко, можно было предположить, что он на дух не переносил ни выездных советских стихотворцев, ни евтушенковский стиль литературного поведения.

Когда он в первый же свой вечер на венской чужбине попробовал под магнитофонную запись развенчать Олега Чухонцева, уместно было думать, что всему причиной стресс и непривычный закордонный алкоголь.

Когда Бродский не дал осуществиться американской литературной карьере Василия Аксенова, пришлось допустить, что “Ожог” ему просто не понравился.

Но когда оказывается, что он к Саше Соколову мало того, что ревновал, так еще и пытался воспрепятствовать публикации “Школы для дураков”, начинаешь подозревать, что великий наш поэт интуитивно не терпел потенциальных конкурентов из России – не то чтобы ему равных, но сопоставимых с ним либо по литературному весу, либо по медийной известности».

Владимир Новиков пишет:

«Бродский понимал жестокие законы конкуренции. Евгений Рейн передавал следующие его слова: “Наверху места мало. Надо каждый день вести бои – оборонительные и наступательные”.

Без этих боев, без беспощадного уничтожения репутаций конкурентов он не приобрел бы мировое имя, не стал бы культовой фигурой в современной России. В стихах как таковых, к сожалению, мало кто разбирается – как в России, так и за ее пределами».

Это очень важные моменты литературоведческой мысли.

Мы (в лице крупных литературных критиков) начинаем помаленьку понимать, что литература – это не ритмы, метафоры и аллитерации, не сюжет-фабула-композиция, не идейное содержание и художественная форма…

Нет, нет, нет! Это все сказано про тексты. А литература – это производство плюс политика. А значит, своего рода бизнес. Там свои законы. Конкуренция и борьба за место наверху, то есть за признание, тиражи, гонорары, премии. Ничего личного. «Мне чертовски жаль, что твоя гнедая сломала ногу, но Боливар не выдержит двоих».

Когда-то, конечно, связь литературы и текста была интимнее и глубже. «Дурной человек не может быть хорошим писателем», – говорил Карамзин.

Но когда это было! Это ж до революции было! Это было в эпоху дилижансов и поместий; писем, написанных от руки; свежих новостей, которые шли две недели, – то есть в эпоху сильно интегрированных личностей, когда человек и продукт его труда составляли некое единство.

Иные нынче времена. Сплошное отчуждение по Марксу. Личность стала дробной. Качество произведенной продукции все меньше и меньше зависит от душевных качеств.