Это как день посреди ночи - Ясмина Хадра

Жермена, увидев, что я вернулся из школы с превращенными в мармелад сусалами, чуть сознания не лишилась. Она тоже хотела узнать, кто привел меня в столь плачевное состояние, но наткнулась на стену молчания. Она решила было пойти со мной в школу и разобраться во всей этой истории, но дядя, с болезненным видом сидевший в углу гостиной, разубедил ее: «Никуда ты его не поведешь, ему давно пора научиться себя защищать».

Несколько дней спустя, когда я прогуливался по краю виноградника, Жан-Кристоф Лами с двумя своими неразлучными приятелями, Симоном Беньяменом и Фабрисом Скамарони, прямо через поле направились ко мне. Вид у них был миролюбивый, но я все равно испугался. Они никогда сюда не забредали, предпочитая толкотню на муниципальной площади и возню на пустыре, где можно было погонять мяч. Поэтому их присутствие не предвещало ничего хорошего. Фабриса я немного знал, он учился классом старше, и мне часто доводилось видеть, как на переменке он выходил в школьный двор и открывал какую-нибудь книжку с картинками. Ничего плохого за ним не водилось, единственно, он в любую минуту был готов выгораживать своего хулигана дружка Жан-Кристофа. Я также не исключал, что, если что-то пойдет не так, он может и броситься ему на помощь. Впрочем, ни в какой помощи Лами не нуждался, он умел ловко наносить удары и так же ловко от них уклоняться. Раньше его никому еще не удавалось повалить на землю, и я не был уверен, что, если ситуация сложится не в пользу Жан-Кристофа, дружок останется стоять в стороне и не ввяжется в драку. Что касается Симона, то он и вовсе не внушал мне доверия. Будучи совершенно непредсказуемым, он мог без предупреждения ударить товарища головой в грудь, просто чтобы не слушать надоевший ему разговор. Он учился со мной в одном классе, паясничал в заднем ряду и не давал прохода зубрилам и умникам. Симон относился к категории редких лентяев и всегда протестовал, когда учитель ставил ему плохую отметку. К девочкам, особенно хорошеньким и трудолюбивым, он относился неизменно враждебно. Я столкнулся с ним, как только пришел в школу. В компании с другими бездельниками он подошел ко мне и стал открыто насмехаться над моими ободранными коленками, над физиономией «глупой девчонки» и туфлями, хоть и новыми, но показавшимися ему какими-то «лягушачьими». Но поскольку я никак не отреагировал на его слова, обозвал меня «смазливой мордашкой» и стал упорно игнорировать.

Под мышкой Жан-Кристоф сжимал какой-то сверток. Я не сводил с него глаз, ожидая, когда он тайком подаст приятелям какой-нибудь знак. На лице его не было злости, которая, как я знал, за ним водилась, а в чертах абсолютно отсутствовало напряжение человека, готовящегося кого-то отдубасить.

– Мы не причиним тебе зла! – издали крикнул Фабрис, чтобы меня успокоить.

Жан-Кристоф подошел ко мне. Робко и неуверенно. Он был смущен, можно даже сказать, сокрушен, а его плечи, казалось, сгибались под тяжестью невидимого груза.

Он несмелым жестом протянул мне сверток и сказал:

– Я прошу у тебя прощения.

Поскольку я не решался взять пакет, опасаясь подвоха, он вложил мне его в руки.

– Это деревянная лошадка. Мне она очень дорога. Сегодня я дарю ее тебе. Если ты меня прощаешь, возьми ее себе.

Фабрис бросал на меня ободряющие взгляды.

Увидев, что я крепко держу в руках его подарок, Жан-Кристоф прошептал:

– И спасибо, что не выдал меня.

В тот день они стали моими друзьями, и, как впоследствии оказалось, лучшими в жизни.

Позже я узнал, что это Изабель, возмущенная злобной выходкой Жан-Кристофа, заставила его принести мне извинения, причем в присутствии свидетелей.

Наше первое лето в Рио-Саладо началось скверно. 3 июля 1940 года Алжир потрясла операция «Катапульта», в ходе которой британская эскадра «Форс H» совершила нападение на корабли французского военно-морского флота, стоявшие на рейде на базе в Мерс-эль-Кебире. Три дня спустя, не дав нам даже времени оценить масштаб катастрофы, самолеты его величества довершили дело.

Среди тысячи девятисот девяноста семи моряков, погибших в ходе двух этих атак, числился и племянник Жермены, служивший коком на линкоре «Дюнкерк». Дядя, все больше впадавший в состояние, близкое к хроническому аутизму, ехать с нами на похороны отказался, и мы с Жерменой отправились одни.

Оран пребывал в состоянии шока. Все население города толпилось на набережной, как в кошмаре ошеломленно наблюдая за суетой вокруг охваченной огнем базы. Некоторые суда и сооружения загорелись уже после первого нападения, клубившийся над ними черный дым душил город и застилал горы. Люди были возмущены и напуганы, тем более что с кораблей, ставших для англичан целью, как раз снимали вооружение в соответствии с договором о мире, заключенным за несколько недель до этого. Война, по мнению многих неспособная перекинуться на другой берег Средиземного моря, теперь стучалась в ворота города. Страх и смятение уступили место бредням. Со всех сторон слышались измышления одно нелепее другого, как из рога изобилия сыпались самые тревожные предположения. Говорили о германском вторжении, о ночной высадке десанта парашютистов в глубине страны, о скором прибытии флота, о новых массированных бомбардировках, на этот раз направленных против мирного населения, призванных погрузить Алжир в пучину страданий и вернуть Европу в каменный век.

Я решил как можно быстрее вернуться в Рио-Саладо.

После траурной церемонии Жермена дала мне немного денег и отпустила в Женан-Жато, дав в сопровождающие Бертрана, своего очередного племянника, чтоб он, после этой «экспедиции», вернул ей меня целым и невредимым.

С самого первого взгляда мне показалось, что Женан-Жато изменился. Напирающий город оттеснил дальше к Пети-Лак трущобы и полотняные шатры кочевников. Дебри отступали под натиском армированного бетона, а там, где еще вчера царствовали заваленные мусором пустыри и разбойничьи притоны под открытым небом, сегодня во все стороны тянулись стройки. На месте базара теперь возвышались прочные стены то ли военного гарнизона, то ли тюрьмы. Вербовочные пункты, нередко представлявшие собой стол, сиротливо стоявший у подножия горы металлолома, осаждали толпы отчаявшихся… В то же время в окрестностях по-прежнему непоколебимо царила нужда; она могла устоять перед чем угодно, даже перед самыми восторженными городскими проектами. Вдоль стен так же неслышно крались те же худосочные фигурки; забившись в свои картонные коробки, все так же гнили оборвыши; самые обездоленные жались поближе к харчевням, чтобы приправить свой скудный хлеб тошнотворными запахами стряпни, – пепельные лица, застывшие взгляды и бурнусы, придававшие им сходство с мумиями. Когда мы проходили мимо, они смотрели на нас с таким видом, будто мы воплощали собой само время или были выходцами из параллельного мира. Бертран, напустив на себя воинственный вид, прибавлял шагу каждый раз, когда слышал очередную насмешку или когда на нашей красивой одежде задерживался чей-то косой взгляд. Кое-где возились христиане; натянув на уши фески, расхаживали в европейских нарядах мусульмане; однако в воздухе пахло грозой – застывшей, но готовой в любую минуту разразиться. Время от времени нас встречали галдежом, то переходившим в драку, то внезапно прекращавшимся и сменявшимся тревожной тишиной. Разруха преодолела все границы, и ждать чего-то хорошего больше не приходилось. Развеять эту зловонную атмосферу не могли даже звонкие танцы торговцев водой, совершавших замысловатые пируэты в своих пестрых, увешанных колокольчиками костюмах.