Рельсы под луной - Александр Бушков

Итак. Еще не закоченела, но уже застыла. Смерть, я бы сказал, произошла в течение ближайшего часа. Точнее я не мог определить, не будучи врачом, к тому же посмертное окоченение, меня учили, частенько происходит для каждого индивидуально. Причина смерти совершенно непонятна: ни ранений, ни видимых травм, кости конечностей не повреждены. Белая женщина, европейка, хотя национальность, конечно, определить невозможно. Красивая, молодая, не старше тридцати, волосы светлые, примерно до плеч, никакой прически, просто аккуратно подстрижены, с челкой. Глаза серые. Очень красивая девушка… была. Никаких украшений, мочки ушей не проколоты, косметики незаметно (или, как мне теперь думается, косметика была совершеннее, что ли, тогдашней). Губы, безусловно, накрашены – странный, светло-сиреневый цвет, но помада опять-таки совершеннее тогдашней. Я без всякой брезгливости послюнил палец, потер губы – остался след. Да, помада.

Одежда больше всего похожа на тогдашние спортивные костюмы: светло-серый свитерок под горло, с высоким воротником, того же цвета шаровары – но не такие мешковатые, как в наше время, хотя и не облегающие. Нечто среднее. Короткие, до середины икры, сапожки на низком каблуке. И одежда, и обувь на ощупь странноватые, не похожие на обычную материю, на трикотаж, тем более на вязаные. Теперь я не сомневаюсь, что это была какая-то синтетика, но тогда мы этого слова и в фантастике не читали. Слева, над грудью, три красных диска один другого меньше, величиной с монетки. Непонятно – и до сих пор непонятно – эмблема это или попросту марка производителя.

Рядом с ней – ни единого предмета, сделанного человеческими руками. И при ней – абсолютно ничего. Один-единственный карман, на левой штанине, повыше бедра – прямоугольной формы, без клапана и пуговицы, но он пуст. Свитер надет на голое тело, лифчика нет. Кожа незагорелая. Трусы узенькие, розовые, кружевные. Тогда мне они показались этакими проститутскими – но теперь я бы так не выразился.

Вот и все наблюдения, какие можно было сделать. Мне положено быть человеком скрупулезным. Предстояло докладывать обо всем встретившемся на пути, что выходило за рамки флоры и фауны. А потому я решил поступить так, как мы иногда поступали с немцами. Там мы срезали погон, шеврон, эмблему – и здесь оставалось разве что взять образец ткани. Я достал финку, примерился отхватить кусочек свитера внизу, размером с носовой платок. И финка у меня по этому тоненькому свитерку соскользнула, будто я сдуру хотел резануть по танковой броне – чуть левую руку не распорол. Попробовал уже осмотрительнее и аккуратнее проткнуть или отрезать кусочек – от свитера, от шаровар, от голенища сапожка. Но – непробиваемо… У меня осталось впечатление, что этот мирный костюмчик самого безобидного вида выдержит и пулю, и осколок. Нам бы такие. Можно было, конечно, стянуть весь свитер целиком, наверняка получилось бы, но как-то… не хотелось. Не стал. Вот не стал, и все.

Исследовать больше нечего. Стою я над ней, офицер фронтовой разведки, интеллигентный ленинградский мальчик, большой любитель фантастики в довоенные годы (мама считала такое чтение бесцельной тратой времени, но вслух это высказывала редко), и в голове у меня совершеннейший сумбур. Никаких объяснений всему наблюдаемому у меня нет, ни малейших, ни тени.

И торчать мне тут нечего: мы не на прогулке, у нас обер, за нами, аллах тевтонов ведает, могли уже наладить погоню или начать обзванивать свой передок на предмет повышенной бдительности или облавы. Короткий привал, конечно, необходим, но вот здесь располагаться мне что-то не хотелось. Вернулся к своим. Мои ребята на выжженную проплешину и на тело таращатся без особого интереса, и я их вполне понимаю: всем не до того. Обер, правда, пялится так, что челюсть отвисла, – ну да меня его эмоции и впечатления не волнуют нисколечко.

Помню, мне тогда пришла в голову дурная мысль: а если это какая-то болезнь, эпидемия, зараза? И я, осматривая тело, уже нахватался бактерий с вирусами? Вспомнил странную одежду, посмотрел на выжженный кусок леса – нет, тут что-то другое, непонятно что, но другое…

Короче говоря, я отдал приказ двигаться дальше. Привал мы устроили в лесу, отойдя метров на триста, так что поляны уже не видели. Четверть часа – и пошли дальше. Никто мне вопросов не задавал и увиденное не обсуждал, только один Бережной на привале спросил без особого интереса:

– Что там, старлей?

– Женщина, мертвая, – ответил я. – Непонятная какая-то… Ничего при ней.

Он кивнул и больше не расспрашивал – кому хочется этим заморачиваться сейчас, когда в первую очередь гадаешь, удастся ли выйти тихо и удастся ли выйти вообще…

Вышли мы тихо, без перестрелки и встреч с немцами. Никаких следов повышенной бдительности – видимо, немцы, как я и рассчитывал, просекли, что к чему, слишком поздно. Доставили обера в целости и сохранности, печального, конечно, но кто бы на его месте плясал гопака и травил анекдоты… Я же везучий…

Так вот, дальнейшее… Прежде чем начать отписываться, я среди прочего подробнейшим образом изложил своему непосредственному начальнику обо всем, что видел на поляне. Он спросил:

– Объяснения или версии имеются?

– Ни малейших, – ответил я. – Откуда бы им взяться при таких обстоятельствах?

– Действительно, – говорит он. И, не раздумывая долго, заключает: – Я так думаю, старший лейтенант, это ты в донесение не включай. Никаким боком не лезет. И нас, если подумать, не касается совершенно.

Я думаю точно так же. Понимаете ли, все это было настолько странным, непонятным и необъяснимым, что категорически не сочеталось с нашими тогдашними фронтовыми делами и заботами, со всей нашей тогдашней жизнью. Не вписывалось никак.

Нет, ну разумеется, меня чуточку подзуживало… Я же говорю: интеллигентный ленинградский мальчик. Тайны, загадки, феномены и прочие странные явления должны обязательно получать объяснения – как учит нас и фантастика, и время, сороковые годы двадцатого века…

Только сделать я не могу ничего. Ничегошеньки. Даже если бы я каким-то чудом уговорил майора послать отдельное донесение с просьбой сообщить о происшедшем в академию наук, то донесение это наверняка отправили бы в корзину: мертвая женщина, пусть и в странной одежде, лес странно обожжен… Положа руку на сердце, тогда, на месте высокого начальства, я бы так, скорее всего, и поступил. Да еще рявкнул бы по телефону: «Степаныч, у тебя там все на голову здоровые? И запоем не пьют?» Что-нибудь вроде. В то время именно такого и следовало бы ожидать: никому нет дела до таких странностей, война идет… Конечно, по уставу я, как и всякий военнослужащий, мог отправить рапорт на имя вышестоящего начальства, вплоть до наркома обороны. Но результат был бы именно таким, о котором я только что говорил. Вне всякого сомнения.

А отправить частное письмо в Академию наук я никак не мог. «Мы, проходя по лесу в немецком тылу…» Это кто же такие «мы»? Туристы? Не смешно даже. А за строчку «мы, группа фронтовой разведки», зацепился бы первый же военный цензор – впрочем, и за слова «проходя по лесу в немецком тылу». И загремел бы я под трибунал, как пить дать.

И наконец, я совершенно не уверен – до сих пор, – что ученые, попади к ним каким-то чудом моя информация, отнеслись бы к ней со всей серьезностью. Во-первых, идет война, не до того, да и плохо я представлял – и представляю, – каких именно ученых это могло бы заинтересовать тогда? Астрономов? Биологов? Лесоведов? Физиков? Даже не соображу. Во-вторых, ученые всегда любили и любят говорить, что они – самый недоверчивый народ на земле. А тут, изволите ли видеть, какой-то старлей… И случай странный, не имеющий прикладного значения…