Бурная жизнь Ильи Эренбурга - Ева Берар

В 1923 году разразился в Германии экономический кризис — резко упала марка. «Русский Берлин» доживает последние дни. «Спасайте!» — пишет Эренбург в Москву своему другу Владимиру Лидину, умоляя найти издателя. «Положение здесь отчаянное. Все издательства здесь закрылись. Живу в долг, но и эта возможность кончается… обед у Ферстера стоит 35 миллионов, и с непривычки мы здесь все потеряли голову»[198]. Выжить теперь он может только благодаря поступлениям из России. Однако трудности все накапливаются. Советские издатели, не связанные международными соглашениями об авторском праве, не прочь печатать книги без разрешения и отказываются выплачивать гонорары. Другие, напротив, отличаются излишней осторожностью, можно сказать, бдительностью. В Петрограде запрещен «Хулио Хуренито». «Шесть повестей о легких концах» постигла та же участь. В апреле 1923 года издатель Александр Воронский, печатавший «попутчиков», отклоняет «Трест Д.Е.» «по политическим причинам»[199].

Кризис и политические страсти набирают силу, «русский Берлин» пустеет. Некоторые писатели, в их числе Алексей Толстой и Борис Пастернак, возвращаются в Россию. Другие разъезжаются кто куда: во Францию, Италию, Чехословакию. Но для Эренбурга Париж по-прежнему закрыт. И тут как раз советское Общество Красного Креста предлагает ему турне с лекциями в обеих столицах — Петрограде и Москве, а также по некоторым городам Украины. Люба, как обычно, едет с ним. Второй раз Эренбурги возвращаются из эмиграции.

«Нас всех подстерегает случай», писал Александр Блок. Приезд Эренбурга в Москву был случайным, но он роковым образом совпал с трагическим числом: 21 января умер Ленин. «Я не мог оставаться дома. Я пошел к Николаю Ивановичу, моему другу по нелегальной школьной организации»[200]. Бухарин сидел на кровати и плакал. Нельзя было немедленно не отозваться. Буквально за несколько часов Эренбург пишет статью для специального выпуска, озаглавленного просто «Ленин» — единственный номер газеты должен был выйти в день похорон. Из писателей, живших за границей, кроме Эренбурга, только один участвует в этом предприятии — Максим Горький, старинный друг Ильича.

«Он знал. Мы не знали» — таков лейтмотив этой статьи. «Мы» — парижская эмиграция, перебежчики, покинувшие партию. «Он» — Владимир Ильич Ленин. В то время как они («мы») посмеивались над его прямолинейностью и аскетизмом, им («нам») было невдомек, что «вне его работы нет нам ни роста, ни жизни. Пусть дом не отстроен. Пусть в нем очень трудно и очень холодно. Но ведь стены его растут. А там, где целы все дома в городе сизых домов? Там нам нет места. Маленькая буря в стакане воды кончилась. Отчаяние великой европейской ночи — он знал и это. Он был однодумом, он думал об одном для того, чтобы другие, счастливые, могли думать о многом…»[201] Монолог, стоящий гамлетовского. «Быть!» — решает Эренбург: быть отныне и навсегда — пусть это решение и запоздало — на стороне Ленина. Имеющий уши да слышит: три месяца спустя Иосиф Сталин, генеральный секретарь Политбюро, борющийся с Троцким и Бухариным за «ленинское наследие», процитирует Эренбурга в подтверждение своих тезисов. В курсе лекций «Вопросы ленинизма», прочитанном в Университете красной профессуры имени Свердлова, который скоро станет настольной книгой каждого коммуниста, он упоминает рассказ Эренбурга «Ускомчел» («Усовершенствованный коммунистический человек»)[202], в свое время запрещенный цензурой. Сталин использует этот рассказ, чтобы высмеять мнимых «большевиков», пытавшихся сделать из советской России бюрократическую утопию, и чтобы противопоставить им настоящих ленинцев, которые никогда не отрывались от реальной жизни.

В Петрограде, после смерти Ильича переименованном в Ленинград, Эренбургу предстояло испытать совсем другие волнения. Если и было место в России, где могли по достоинству оценить его «европеизм», то это был Дом искусств, где собирались «Серапионовы братья» и их друзья — теоретики формализма. В 1924 году писатели-Серапионы в расцвете своего таланта. Ставка велика. Первый авторский вечер Эренбурга с чтением фрагментов «Хулио Хуренито» проходит с успехом. На следующем вечере он представляет свой новый роман «Любовь Жанны Ней». «Народу было невероятно много: Ахматова, Пунин, Шкловский, Каверин, Федин, Тихонов, Слонимский, А. Смирнов, Форш, все обычно бывающее, студенты и так далее. Эренбурга обстреливали, но он очень умно отвечал»[203], — отмечал Борис Эйхенбаум. Однако первые восторги быстро улеглись: оценка, данная его книгам в самом престижном петроградском литературном журнале «Русский современник» (кстати, в том же году власти его закроют), была просто убийственной. Она сводилась к тому, что Эренбург, строящий из себя настоящего парижанина и авантюриста, безнадежно банален и провинциален[204]. Самый молодой из «Серапионов», Вениамин Каверин прозвал Эренбурга «Вербицкая в брюках» (Вербицкая — писательница начала века, сочинявшая чувствительные романы для девиц). После отъезда Эренбурга Юрий Тынянов в письме Льву Лунцу съязвит: «Вы были человеком культуры и Запада — два запрещенных у нас после Ильи Эренбурга слова»[205].

Но Петроград — это еще не вся Россия. Две недели он колесит по стране, выступая перед жадными до впечатлений людьми. Киев, Харьков, Одесса… Он увидел то, чего никогда не узнает эмигрант. Его буквально захлестнул бурный поток эмоций — ничего подобного он не встречал нигде в Европе. Он отбрасывает всякий рационализм, который на Западе защищал его от этой стихии. Что же такое Россия нэпа — встреча социализма с капитализмом, старого с новым? И что же такое это «новое»? Новые — молоденькие студенты, невежественные и нахальные, всемогущие паразиты-бюрократы, запуганные профессора, побирушки-беспризорники, изречения «из Маркса» в вокзальных буфетах: «Кто не трудится, тот пусть и не ест»[206]. Нет, «новое» — это свобода, точнее, анархия, взрыв которой потряс страну и предвещает невиданные прежде формы общественного устройства; «новое» — в жажде жизни, почти невероятной после стольких лет голода и войны. Эренбурга захватила эта новая Россия, с разбойничьей улыбкой, смекалистая, строптивая, расторопная. Да, он любит эту Россию, хотя понимает, что она не замедлит его безжалостно растоптать, если вдруг по неосторожности он лишится своего статуса «гостя», приезжего из-за границы. У него нет предвзятых оценок, он наблюдает, спорит, отвечает на любые, самые нелепые вопросы аудитории, благодушно реагирует на промахи и неудачи местных чиновников, в нем берет верх то оглядка, то жадное любопытство.