Триумфатор - Ольга Игоревна Елисеева

Сначала оратор негодовал, потом взглянул на жену врага с любопытством. Оказывается, их притягивали одни и те же лавочки ювелиров, торговцев благовониями и старыми рукописями. Почему не встречались раньше? Папея ездила в другие часы – утром. Теперь, по рекомендации докторов, позже вставала и береглась дневного солнца. Вечер же дает прохладу.

Таким объяснением удовлетворился бы и более подозрительный человек, чем Цыцера. Тот от рождения был влюблен в себя, как Нарцисс, поэтому ему казалось естественным, что и все остальные покорены им. Ну, подумаешь, матрона ищет встречи – что тут нового? После его публичных выступлений на Форуме таких десятки!

Папея и их не пропустила. Стояла в первых рядах. Хотя женщинам на Форум нельзя, да кто же исполняет старые запреты? Сейчас на ступени Курии не пробиться через цветные дамские накидки – ждут мужей, готовы подсказать нужное слово, мысль, политический ход. Поэтому на Папею никто не обращал внимания. А она обожающими глазами смотрела на кумира. Тот не мог не заметить ее рвения. Только что не чиркала наиболее удачных его фраз на восковых дощечках.

За время этих поездок Папея узнала о Цыцере многое. Во-первых, она хорошенько рассмотрела его: действительно, Горошина. Маленький, круглый, самовлюбленный позер. По лавкам шатается специально, чтобы найти свои любимые духи – сладкий мускус, настоянный на сандаловом дереве. Почти женские. Для Папеи слишком приторные, но ритор их любит, как баба.

Волосы вокруг темени смазывает розовым маслом и приподнимает наподобие лаврового венка. Чтобы закрыть плешь. Не замечает при этом, что любой, кто смотрит сверху – а это, при его маленьком росте, почти все – видит голую макушку. Еще хуже, когда слушатели сидят амфитеатром один над другим, и глядят на оратора внизу: весь эффект лаврового венка пропадает.

В других лавках Цыцера выбирал украшения – точно красавица на выданье – его особенно пленяли браслеты, которые он носил на правой руке и в торжественные минуты речи встряхивал так, чтобы звенели один о другой.

Тем не менее, голос у Цыцеры был звучный, с широким диапазоном, так что становилось непонятно, как бас помещался в такого крошечного, тщедушного человечка. Он щекотал нервы слушателей, брал их за живое, заставлял всей душой сочувствовать происходящему. Каждую свою речь оратор начинал со знаменитой формулы: «Народ и Сенат Вечного Города», – что уже заставляло к нему прислушиваться.

Внимая публичным выступлениям Цыцеры, Папея поняла, что за власть над толпой имеет этот коротышка, как ему удалось настроить против Авла весь Сенат. Один обвиняющий возглас: «Секутор», «Меченый», – заставлял волосы на спине у слушателей шевелиться. Почтенные толстые сенаторы в белых тогах с пурпурным окоемом потели, их лбы покрывались холодной испариной. Всем казалось, что страшный Секутор вот-вот войдет и призовет их к ответу. Отчекрыжит огромными садовыми ножницами, какими рабы постригают кусты, их пустые головы. Вскроет прожорливые чрева. Отсечет блудливые отростки. Сторонник общего империя, возвращения к древним добродетелям времен Тарквинума и царской власти, карающий за республиканскую распущенность и казнокрадство.

Папея пребывала в ужасе и восторге. Этот человек способен поднять против нее и ее родни целые толпы плебса, внушая им, что защищает свободу и народоправство. Он способен развернуть эти толпы на защиту Вечного Города, против возвращения Мартелла. Надо только доказать ему, что ее фамилия не имеет к идеям Авла никакого отношения, сами они люди порядочные, а враг – у ворот. Вернее за воротами. Так не открывайте же ворота!

Самое худшее из того, что поняла женщина: Публий Цыцера свято верит самому себе и действительно защищает республику. Но тем выше цена победы – он не может не захотеть переубедить ее, сделать своей сторонницей, эхом его речей. Ведь сейчас, до близкого знакомства, Цыцера должен думать, будто Папея, как и ее ненавистный всем свободным гражданам супруг, – сторонница империя. Ему даже в голову не приходило, что большинству людей все равно. Им дела нет до политических склок. Республика республикой, империя империей, а хлеба и зрелищ хочется всегда.

Итак, она показала, что ее можно переубедить – слушала выступления с сочувствием, рукоплескала в нужных местах. Короче, Цыцера ее заметил. Положил глаз. Тут уж Папея не ударила в грязь лицом. Всегда одевалась изысканно, в сидонские шелка с крупным рисунком – подметила, какие ему нравятся. Начала душиться терпкими, пряными благовониями, нарочно требуя у лавочников налить из той же амфоры, из которой до этого брал Цыцера.

Дома ее мутило от чужого, ненавистного запаха. Плавт едва не плевался. Говорил, что на ложе от ее новой изысканной вони у него не встает. Папея все терпела.

Цель была близка. Наконец, она велела рабам на узкой улочке Палатина, когда ее носилки следовали с холма, а его – в гору, перегородить дорогу и устроить толчею.

Публий выглянул.

– Ах, это вы? – ленивый и презрительный вздох.

– Простите, мы сию же минуту развернемся… – Папея уставилась на кумира преданными глазами. Ну, какого мужчину это не подкупит? А сама скомандовала рабам: «Переворачивайте».

Те неловко подались назад, тряхнули носилками и выронили бедняжку Папею прямо на камни – со всеми шелками, накидками и рассыпчатыми браслетами.

Тут уж даже Цыцера, каким бы женоподобным и изнеженным ни был, не мог не помочь. Просто выскочил из своих носилок и бросился поднимать прекрасную матрону. К счастью, не из грязи. Но Папея охала, стонала, называла рабов-носильщиков «олухами», говорила, что пойдет пешком, но ни за что на свете больше не сядет к ним. Публий не мог не предложить ей места в своем паланкине и не отвезти домой столь пострадавшую и такую родовитую даму.

– Как же мы тут разместимся? Я ни за что не соглашусь, чтобы вы остались без носилок и топали на своих двоих, – причитала она. – Такому великому оратору полагалось бы сопровождение ликторов. Все должны знать, кто едет!

– Вы так добры, – обронил он, глядя на нее из-под наведенных краской бровей.

– Ведь мы можем ехать вместе, – настаивала она.

– Пожалуй.

– Вам совсем немножко придется потесниться. – Папея бережно уложила свои роскошные телеса подле жертвы. Теперь Цыцера, сам того не желая, грел ей бок, а их обоих окутывало облако сицилийской амброзии – сильнейшего афродизиака – которым женщина нарочно надушилась сегодня утром. Не странно ли?

– В моих носилках я сопровождаю жену врага в дом врага! – восхитился собой Публий.

– Это лишь говорит о вашем великодушии, – молвила Папея, опустив ресницы. – Но ведь ваш враг – мой супруг, а не я.

Цыцера расцвел. Полдороги он убеждал ее в ценностях сенатского правления, а сам потек, как медовая лепешка на жаре. Ей не составило большого труда в самый патетический момент порывисто схватить его за руку, как бы выражая согласие и поддержку. А потом не выпускать из своих цепких пальцев, пристроить эту, поистине детскую, ладошку себе на грудь, точно для того, чтобы подтвердить: ее сердце, честной республиканки, бьется вместе с его словами. И, наконец, позволить этой руке двигаться по ее телу, куда вздумается.