Лето в Сосняках - Анатолий Рыбаков

Он вернулся к себе, просмотрел ящики стола, привел в порядок служебные бумаги. Главное – навести порядок, порядок надо навести. Эти бумаги в корзину, эти – секретарю, эти сложить по датам, по числам, по вопросам, чтобы был полный порядок. Скрепки валяются – в коробочку их. И булавки в коробочку. Грязь, крошки, ящики выбить, вытряхнуть. Запущено, грязно, плохо, очень плохо. Все должно быть чисто, ясно, аккуратно.

Потом он пошел в седьмой корпус. Он все продумал, все сделает по порядку. Главное – удержать в голове этот продуманный, ясный порядок, иначе все перепутается и он сделает не так, и опять не будет ни ясности, ни чистоты, ни аккуратности. Прежде всего поговорить с Фаиной. Ей ничего не надо объяснять – все поймет, мудрая женщина. Она знает, что он не такой плохой, старался делать и хорошее. Она одобрит, подбодрит его, простая умная женщина. Они с Фаиной здесь с первых камней, с первых кирпичей, разве здесь нет и его труда? Неужели это не учтут, не оценят? Фаина подтвердит, она все подтвердит, умная, добрая, сердечная женщина.

Признавался ли когда-нибудь Колчин Фаине в том, что совершил? Вряд ли. Но Фаина все понимала. Простила ли ему это? Может быть, и не простила. Но когда Колчин пришел к ним в барак, Фаина не прогнала его. Она была простая женщина. Ставя себя на место Колчина, она не знала, выдержала бы она все эти мучения. Что сделано, того не вернешь. Кое-кто обходил ее и Лилю за версту. Колчин не обошел, а пришел к ним. Не оттолкнула она и его помощи. Если человек сделал плохое, нельзя мешать ему делать хорошее. Колчин брал Лилю поиграть с Ирочкой – пусть побудет в хорошем доме: что видит она в бараке? Пьянь, ругань, деревенщину. И одеть Лилю ей хотелось получше, и накормить послаще бедную сиротку.

Колчин вошел в корпус, поднялся в цех. Фаины у аппарата не было. У аппарата стояла Лиля. И он сразу увидел того, во френче, с золотой шевелюрой, молодого, решительного. Так она была похожа на него.

Колчин стоял возле лабораторного столика и смотрел на Лилю, как смотрел на нее на маленькую. Но как тогда, так и сейчас он ничего не мог ей сказать. Тогда бы она не поняла, сейчас поймет так, как поймут все.

Теперь он хорошо знал, как поймут все. Его никто не оправдает. Он хотел все рассказать, но не может. Не может, чтобы это узнала Лиля.

Размышляя об этом, он делал вид, будто рассматривает журнал на лабораторном столике. Потом налил в пробирку дихлорэтан.

В эту минуту он не думал о том, что берет дихлорэтан у Лили. Перед тем, что ему предстояло, уже ничто не имело значения.

Миронов знал, что Колчин взял дихлорэтан в смену Лили, знал, что он вызывал ее в больницу, но не придавал этому значения. У него не было способности к собиранию и сопоставлению фактов – качество, которое люди называют здравым смыслом. Но когда он узнал, в какой степени дело касается Лили, им овладело беспокойство за нее.

Он подошел к Лиле в цехе. Она сидела перед аппаратом, облокотившись о лабораторный столик, – поза, присущая аппаратчику, когда процесс в колоннах идет нормально. Она обернулась, увидела Миронова, улыбнулась ему. Лицо ее было спокойно, доброжелательно, безмятежно. Видимо, ничто не беспокоило ее, не волновало. Миронов был рад этому. И все же в эту минуту он искал на ее лице что-то другое. Он перелистал журнал.

– Как у тебя?

– В порядке. Что так поздно?

– На сактаме был.

– Ну как?

– Дает продукт.

– Ехал бы ты в Москву, Володя. Человеком бы стал. А мы бы отсюда тобой любовались.

– А здесь я кто?

– Что здесь? Ведь ты све-ти-ло... Только и слышишь: Миронов, Миронов. В Москве получишь лабораторию, институт, будешь номер один.

– Неплохое предложение.

Миронов вынул из кармашка пиджака очки, поднес к глазам, бросил привычный взгляд на приборы. Потом кивнул Лиле – перо на диаграмме поползло вверх.

Она отошла к щиту, тронула ручку регулятора, вернулась. Миронов опустил очки в кармашек.

– Слушай, – сказала Лиля, улыбаясь, – а почему ты очки не носишь, ведь ты близорукий.

– Привык.

– Знаешь, что у тебя глаза красивые, хочешь нравиться женщинам?

– Возможно.

– А однажды я тебя видела в очках.

– Иногда я их надеваю, в машине, например.

– Тогда я тебя увидела в очках впервые, – продолжала Лиля, – приехала кинопередвижка, показывали картину на баскетбольном поле, я забыла, какую картину, но неважно. Ты немного опоздал и стал как раз передо мной. Мне было приятно видеть тебя в очках, какой-то ты стал совсем другой. Народу на площадке было много, стояли тесно, меня прижали к тебе, но ты не замечал. Я тихонько вывела пальцем на твоей шинели «Лиля». Я не хотела сильно нажимать, боялась, что ты оглянешься. Ты смотрел на экран и ничего не чувствовал. Не чувствовал ведь?

– Нет.

– А я все помню. Как ты стоял, и очки, и шинель твою, на плечах дырочки для погон, ты в ней вернулся из армии. А потом ты стал носить штатский костюм без галстука. В галстуке я тебя увидела позже, широкий галстук с широким узлом, как тогда носили. Это сейчас ты носишь узкий галстук. Ты следишь за модой, интересно, для кого?

– Все следят за модой, кому хочется выглядеть старомодным? – засмеялся Миронов.

– Женился бы ты, Володя, – сказала Лиля, – смотри, сколько девочек на заводе, одна в одну. Чудные девчонки, хочешь – сосватаю.

– Тоже неплохое предложение.

Так они стояли и разговаривали, и никто в цехе не находил в этом ничего удивительного. Миронов мог подойти к любому аппарату, простоять час или два, наблюдая за процессом. Иногда Лиля отходила к щиту, трогала ручки регуляторов, снова возвращалась.

– Я рада, что все выяснилось, – сказала Лиля, – по правде говоря, я беспокоилась за тебя.

– И напрасно.

Она задумчиво проговорила:

– Ты никогда ничего не боялся, я всегда завидовала тебе. Наверное, смелым надо родиться.

– Для этого надо только верить.

– Да, конечно, – тихо проговорила она.

– Люди часто ошибаются, – сказал Миронов, – но мудрость не в том, чтобы не совершать ошибок, а в том, чтобы их не повторять.

Она встревоженно посмотрела на него:

– Что ты имеешь в виду?

– Все то, что было, и то, что мы сейчас переживаем.

– Да, ты прав, и я рада за тебя.

– За меня?

– Я, наверно, не смогу тебе объяснить. Но когда я читала это, я думала о тебе. Ведь это не для Коршунова и не для Ангелюка. Это для тебя.

– А для тебя?

Она улыбнулась:

– И для меня, конечно... Вернее, для моего положения, что ли...

В цех торопливо вошла Антонина Васильевна, сменный инженер, узнала, что Миронов у аппаратов. Она была в такой же защитной куртке, что и рабочие, молодая женщина, одних лет с Лилей. И все же Лиля выглядела свежее и моложе.