Большевик, подпольщик, боевик. Воспоминания И. П. Павлова - Е. Бурденков

На следующий день меня повели к самому следователю Иванченко – домой, вероятно, по случаю праздника. Водили три вооруженных винтовками стражника. В день Пасхи на улицах было людно, и со всех сторон раздавались возгласы простых людей: «Видать ведь, не вор – политический, отпустите его, ироды!», или: «А где же ваши и поповские – ныне отпущаеши раба твоего»? и т. п. Мои стражники помрачнели и шли, как оплеванные. У следователя нас встретила горничная и тоже набросилась на них с упреками, как будто они были виноваты в моем аресте: «Смотрите, ведь он еще совсем молодой и, видать, хороший, за что вы его так строго охраняете?». И когда стражники сказали, что я важный политический преступник, она смотрела на меня недоверчиво и удивленно, но не осуждающе, а, скорее, одобрительно. Вот в этой поддержке простых людей и была наша сила. Что нам после этого были Бухартовские и ему подобные, каторга и эшафот!

Когда мимо нашего одиночного корпуса вели на казнь Якутова, вся тюрьма буквально стоном стонала. Все пели в открытые форточки: «Вы жертвою пали…». Песню было слышно далеко за тюремными стенами, и все, кто был на стороне революции, в ту ночь не спал вместе с нами, заключенными, и кто громко, кто потихоньку подтягивал. Это сочувствие вселяло и в меня силу и бодрость, с которыми я в третий раз в свой жизни шел в тюрьму. Сидел я снова в одиночном корпусе, но, как я и предполагал, скоро это дело за недоказанностью прекратили, и всех нас выпустили.

Освободившись, осенью 1912 года вместе с Юрьевым я уехал в село Шемяк в 30 верстах от Уфы строить кирпичный завод. Уфимское уездное земство захотело построить там больницу, и кирпич решили делать на месте, благо глины и известняка там было в достатке. Брат Юрьева был членом уездной управы, и нам было поручено организовать строительную артель, в которую мы стали набирать себе подобных. Сам Юрьев был боевиком, членом партии с 1907 года, себе в заместители он взял меня, слесарями-механиками – большевика Шуршина и Захара, своего племянника, тоже члена партии. В нашу артель вошло и несколько беспартийных из числа сочувствующих – батраков и батрачек села Топорнина, из которого происходил сам Юрьев.

Явились мы в этот Шемяк, сняли жилье и начали строить сараи для сушки кирпича и рыть в поле яму для обжига извести. Ни денег, ни лошадей, ни инструмента у нас поначалу не было. Ели мы в основном горох – по словам Юрьева, он обладал всеми необходимыми для человека питательными веществами, но, главное, был дешев. Бывало, напремся его вечером с луком, да ржаным хлебом, так ночью в комнате хоть топор вешай. Зато питание обходилось нам в гривенник в день.

Спустя какое-то время земство выделило нам деньги на покупку лошадей, упряжи, инструмента, леса для сараев и дров для обжига кирпича. Купили мы срубы, и появился у нас большой дом без пола и крыши, только с потолком. В нем мы все вместе и поселились. Каждый день ездили в лес, купленный у одного разорившегося помещика. Роща, внутри которой стоял этот лес, как оказалось, была заложена, но мы узнали об этом слишком поздно, когда все уже пошло под топор. Иногда тот же помещик давал нам двустволку, с которой мы ходили на зайцев. Ружье было шомпольное, но замечательно меткое – я легко попадал в зайца со ста шагов, с каждой охоты приносил их штуки по четыре – больше просто не мог унести. В общем, всю осень мы питались зайчатиной, а шкурки меняли у одного крестьянина на добытую им дичь. На гумнах я в изобилии бил голубей. Это было у нас самое питательное время!

Так как расчеты с этим помещиком за лес и дрова вел я, мне приходилось часто ездить в Уфу где на Большой Успенской стоял его особняк. Когда я первый раз вошел в него, меня поразило убранство его квартиры: она была битком набита старой, облезлой мебелью– креслами, кушетками, диванами и т. д., вывезенными из к тому времени проданного барского дома в деревне. Жили они вдвоем с женой, такой же старой, как и он сам. Они держали кошек и комнатных собачонок; между собой говорили по-французски. Я привозил деньги и подолгу ждал, пока он напишет расписку в их получении. В общем, я впервые увидел, как доживают свой век помещики, разорившиеся после отмены крепостного права. Жили они тем, что продавали свои вещи, порой наивно плутовали, но почти всегда умирали в нищете.

Заготовка леса и дров шла тяжело, особенно зимой. Вставали до свету и, чтобы не замерзнуть, в лес и обратно шли за санями. Но когда навозили и того, и другого и начали строить яму и сараи – стало еще сложнее: строительного опыта никто из нас не имел. Сколько было ошибок, сколько раз переделывали уже сделанное! Например, выкопали яму для обжига кирпича. Вдруг она, проклятая, с одного бока потекла – оказалось, мы попали на водяную жилу. Нам бы отгородиться цементной стенкой или сделать дренаж, а мы вместо этого стали… затыкать протекшие места деревянными пробками и соорудили дощатый щит. В один прекрасный день эту стенку подмыла водой и она рухнула. Мы с Михаилом Юрьевым едва успели выскочить. Впечатление от этого обвала было настолько сильным, что следующей ночью я вскочил с постели с криком: «Миша, держи стену, она падает!», и он вместе со мной послушно вцепился в стену избы. На шум из-за перегородки прибежал с фонарем Захар и увидел, как мы в одном белье стоим и держим стену. Много смеху потом было. Я это наше происшествие помню и сейчас, спустя 40 лет. Можно себе представить, сколько сил и нервов стоила нам эта яма. В итоге мы ее бросили и в другом месте вырыли новую, но, наученные горьким опытом, предварительно это место прошурфовали.

Были у нас сложности и с колодцем. Для производства кирпича требуется много воды, а речка Шемяк от одноименного села далеко. Решили мы выкопать колодец, причем «передовым» способом – наделали бетонных колец и стали их спускать вниз вместо сруба. Но по ходу дела одно из них перевернулось и никак не хотело вставать на место. Миша попытался его подрыть, оно сдвинулось, едва его не задавив, но снова стало боком. Когда мы уже отчаялись, земство прислало нам гидротехника, который прорыл артезианский колодец.

Сушка кирпича у нас тоже поначалу не пошла – нам и здесь хотелось быть «механизаторами». Купили три станка и начали делать пористый кирпич из сухой, а не мятой, как принято, глины. Наделали этого кирпича много и положили его сушить в «елку». Пока штабель был сырой, он стоял, но как только «елка» по краям подсохла, она завалилась, и весь наш кирпич рассыпался и поломался. Тогда, побросав станки, мы стали делать кирпич обычным способом и наделали его для всей больницы. Все бы ничего, но эти наши новаторства стоили нам больших денег. Не мудрено, что после полутора лет работы домой мы не привезли ни копейки – только на горох и заработали, да одежду истрепали.

Не лучше у нас пошло дело и с известью. Добывать известняк и обжигать его мы подрядились сами. Обжигом в нашей артели заведовал мастер Степан, который дело знал, но дорогу к кабаку знал еще лучше. Выкопали мы с ним круглую яму для обжига, обложили ее камнем, а он возьми, да рухни. Обложили снова, начали обжигать. Прихожу однажды топить печь в яме. Вижу, Степан спит в приямке пьяный, дрова горят только спереди печи, а свод ямы уже начал «прикипать» – обливаться шлаком (это значит, что пламя вверх не идет, и яма извести не даст). Пытаюсь «пробить» пламя вверх. Измучился сам, измучил рабочего, подносившего дрова. Степана к яме больше не допустил. Миша Юрьев, прознав про все это от соседских крестьян (известь мы жгли верстах в семи от Шемяк), примчался к нам и услал меня домой отсыпаться – я проработал без отдыха две смены. Все равно в яме оказалось много недогара – известняк на четверть оказался не обожженным.