Закон десанта – смерть врагам! - Сергей Зверев

— Если он, конечно, существует, этот зловещий некто, — внес поправку Макс.

Очкарик кивнул.

— Конечно. От шизофрении никто не застрахован. А мы на эту болезнь — первые кандидаты.

— Итак, он с нами не учился, — гнул свою линию Гароцкий. — У него нет наших отрывочных воспоминаний, головной боли и чувства ужаса. Все перечисленное он должен ловко имитировать, чтобы сойти за своего. На этом мы и можем его подловить. Мы помним наши собственные лица двадцать лет назад, лица преподавателей. Лично я прекрасно помню старшего из них — такого хмурого, с залысинами дядьку. У него пронзительные глаза — когда он смотрел, будто заглядывал в душу, ощущалась ноющая боль…

«Точно», — подумал Вадим.

— Ты чересчур умен, Антоша, — хмыкнул Макс. — Настолько умен, что глупишь по мелочам и не замечаешь. Ну, какого ты начал рассказывать про этого мужика? Вот теперь я знаю о нем и могу насочинять такого, что ты вздрогнешь, — и про мужика, и про его… методы работы с молодежью, и про контору, которую он представляет: не какую-нибудь, заметь, «юнайтед-братву»…

— Да зыбко все это, — пробормотал Вадим. — Имея фантазию, можно насочинять любые воспоминания. И свои способности приплести. И внешность ни о чем не говорит. Вот я, скажем, помню черненькую вертлявую пакостницу с двумя короткими косичками. Она дралась с мальчишками, а однажды — у меня это намертво отложилось в памяти — отчебучила что-то серьезное: мужик в свитере лупил ее по попе, а она орала и брызгала слезами так, что вся школа сбежалась.

— Подумаешь, — пожала плечами Жанна, — рядовое событие. Я, кстати, не помню, что я отчебучила.

— Есть огромный соблазн обозвать эту невеличку Жанной, но кто поручится? Я помню серьезного лопоухого очкарика — он степенно ходил по лестницам. Говорил лаконично, умными словами, всегда был занят своими мыслями. Я охотно допускаю, что нынешний Коля Сырко имеет к этому вундеркинду непосредственное отношение, но где гарантия?

— Да я это, — проворчал Коля.

— Другое дело — поговорить об отсутствующих. Но и это зыбко. Я вижу иногда не по годам рослого мальчугана. Он очень плаксивый, у него щечки-булочки, личико такое младенческое…

— Я тоже помню, — встрепенулся Мостовой. — Мы сталкивались на лестнице. Долговязина такая. Он шаркал, как дед столетний, а под мышкой всегда папочку таскал.

— На бюрократа учился, — хмыкнул Борька.

— Вот видите. Я его помню, Мостовой помнит, еще двое-трое вспомнят. А остальные — ну не могут, хоть ты тресни. Их воспоминания сжаты, оборваны, в этих обрывках нет места долговязому мальчугану. Они не виноваты. И обвинять на этом основании, что они чужаки — по меньшей мере, глупо.

— Я вас всех помню… — вдруг тихо сказала Рухляда. И все замерли, потому что прозвучало это, во-первых, неожиданно, во-вторых, зловеще. Таким тоном было бы лучше сказать: «Я вас всех заказала».

Лариса отвела взгляд от окна, посмотрела на Вадима. Тот невольно вздрогнул. Такую тоску в глазах он видел только у своего старого, безнадежно больного спаниеля Винтика за минуту до того, как ветеринар всадил ему усыпляющий укол. «Она не сошла с ума, — поразила его мысль, — она предчувствует что-то ужасное — и так чувствует, что это ее буквально раздавливает…»

— … Я вижу вас всех, словно на семейном фото… — прошептала Рухляда. Тишина стояла потрясающая — могло показаться, что она говорит нормальным голосом. — Вы все рядом, в одной комнате… Жанна из вас самая бойкая и самая… нахальная. Она улыбается даже тогда, когда плачет… Но она несчастлива, я знаю, она совсем не такая, какой ей удается быть… А вот Катя Василенко — она такая рыжая, робкая, сидит на кровати, сжав коленочки, и боится поднять глаза… Ей страшно, потому что все вокруг чужие и делают ей больно… Вот Володя Мостовой — смуглый мальчишка с вьющимися волосами. Он пристраивается сзади, чтобы дернуть Катю за волосы; ему нравится, когда она плачет… А рядом симпатичный мальчик — Вадик Кольцов, он хмурится и собирается отвесить Вове затрещину, он не любит, когда девочкам делают больно… А вот ушастик Коля Сырко. У него огромные очки на носу, он смотрит поверх стекол и думает о важном и значительном — о том, как он перевернет мир… За ним улыбчивый парнишка, он делает Коле рожки, корчится, высовывает язык… Это Максим Журбинцев — он не такой, как нынче. У него торчат непослушные вихры, он плут и клоун… Я вижу Антона Гароцкого — он пухленький, вальяжный. Стоит в сторонке от всех, поскольку считает себя самым умным, но достаточно догадлив, чтобы не говорить об этом вслух и не отходить слишком далеко… А на кровати, задрав ноги и упираясь ими в стену, в вязаной шапочке лежит Боря Уралов… смолит окурок, найденный на крыльце. Он делает это медленно, со вкусом — он не боится, что его поймают за курением, потому что его уже ловили и пороли, а «расстреливать два раза уставы не велят», — шутит Боря и достает из шапки новый окурок, хотя не хочет курить, он уже весь зеленый от никотина…

— Ну вот, какой щемящий натюр, — пошутил Борька и осекся. Никто его не поддержал. Молчали эффектно, уткнувшись носами кто в стол, кто в облезлый паркет. Молчала Лариса, вернувшаяся к тоскливому созерцанию окна.

— Что-то мне тут как-то не так, — нескладно протянула Валюша.

— А мне и вовсе страшно, — фыркнула Жанна. — Просто эпитафия какая-то.

— Да бред это все, — оторвался от своих любимых занятий Коля Сырко. От Вадима не укрылось, что глаза Коли под стеклами очков стали жестче, он заметно подобрался. — Помяните мое слово, ребята, полный бред. Заявляю авторитетно — как человек, имеющий дело с точными величинами. Не надо призрачных реминисценций — они ничего не дадут. Хотите вычислить чужака? Вот вам способ, дарю! — Коля приосанился и заговорил с торжествующими нотками в голосе: — Мы все отправились в долгую дорогу. Ночь на поезде, день в пути, день в Любимовке. И обратно: день в пути, ночь на поезде. Минимум пять дней. Мы набрали вещей — исходя из потребностей каждого. Мы бросали в сумки минимум, соответствующий нашим представлениям о комфорте. Для кого-то это книги, для других плеер, кассеты, бритвы, прокладки, кофе, носки, трусы, шлепки в поезд… Вы понимаете мою мысль?

— Умница, — похвалил Макс. — У нас набор вещей, соответствующий пятисуточному пребыванию вне дома. А у чужака?

— Вот именно! — вскричал Коля. — А что у чужака? Ну, допустим, он чего-то набросал в сумку, создавая видимость. Но чего он туда набросал? Он не мог рассчитывать, что его сумку будут обшаривать. Согласитесь, если у бородача лежит в сумке станок для бритья или тапочки малого размера, это сразу говорит о многом. Например, о том, что они не должны там лежать!

— Ну, допустим, — согласился Макс. — А как насчет проездных билетов? Или документов, удостоверяющх личность?

— Не аргумент, — Сырко решительно покачал головой. — Наличие билета ни о чем не говорит. Напротив. Невиновный его выбросит, а чужак обзаведется — уж постарается. А с документами — вообще смешно. Естественно, тот же Коля Сырко при предъявлении паспорта именно им и окажется: Николаем Константиновичем Сырко, семьдесят первого года рождения. Но с чего вы взяли, будто тот лопоухий очкарик двадцатилетней давности, мелькающий в отрывочных воспоминаниях — тоже Коля Сырко?.. А не Сева, скажем, Новгородцев? Мы что, помним их имена, фамилии? Нет. Мы лиц их толком не помним! Впрочем, если есть желание — вперед, займемся проверкой документов. Но обещаю — зря потратим время.