Зеркало смерти, или Венецианская мозаика - Марина Фьорато

— Странно думать, что мои предки жевали точно такие же палочки, ощущали тот же вкус и они так же крошились у них во рту. Одно время у Манинов была целая флотилия. А мой… отец… работал на вапоретто. Так что море у нас в крови.

— Оно здесь у всех в крови. Твой отец… жив?

— Нет. Умер, когда я была маленькой. Мать забрала меня в Англию. Так что, хотя родилась я здесь, можешь считать меня англичанкой. Я действительно англичанка.

— Нет, ты венецианка, — возразил Алессандро. — А других родственников у тебя здесь нет?

— Мама говорит, что мои итальянские дед с бабушкой умерли. Кажется, отец был их единственным ребенком.

Леонора хотела уже сказать о Коррадино, но что-то ее остановило. Она чувствовала с ним родственную связь, но не знала, как адекватно объяснить то, что в первую очередь ее интересует давно умерший стеклодув, а не собственный отец, не человек, разбивший сердце ее матери.

— Надо узнать о нем побольше, раз уж ты здесь. Я мог бы помочь, если хочешь, но мне нужна зацепка. Я ведь полицейский, у меня большие связи.

— Хорошо, — улыбнулась Леонора.

Но меня интересует Коррадино.

Им принесли еду, и она действительно оказалась чудесной. Леонора ела с большим аппетитом, но не так самозабвенно, как Алессандро. Он опустил голову и целиком сосредоточился на еде. Она умиленно смотрела на него, и он перехватил ее взгляд.

— Что?

— Ты ешь с таким… нет, не с аппетитом, не как из голодного края, не с алчностью, а как-то все вместе.

— Gusto?

— Точно! Это слово объединяет все три определения, и даже больше. В английском нет эквивалента ему.

— Англичанам он и не нужен, — сказал он, снова перенося ее в свой лагерь, и улыбнулся.

Да, это так.

Gusto — правильное слово. Оно так и осталось в ее голове на всю ночь.

Gusto — думала она, когда он страстно целовал ее на мосту Сан-Барнаба.

Gusto — думала она, когда они пили вальполичеллу из горлышка на террасе ее дома. Они сидели, свесив ноги и глядя на канал.

Gusto — думала она, когда он взял ее за руку и повел к кровати. Она не возражала.

Gusto — думала она, когда в темноте он с криком вошел в нее.

Ей снилось, что они в постели. Светлые волосы Леоноры щекотали грудь Алессандро. Но когда она проснулась, его уже не было. Свет, отражавшийся от канала, играл на потолке и освещал икону над кроватью. Сердце горело, сегодня — ярче.

Леонора почувствовала запах кофе и босиком вышла в кухню. На плите стоял кофейник, еще горячий. Она налила себе чашку и постаралась не расстраиваться.

Он ничего мне не должен, ничего не обещал, так с чего ему оставаться?

Она потянулась к холодильнику за молоком и увидела открытку, подсунутую под магнит. Она узнала руку Тициана: портрет кардинала в обществе двух молодых людей. Тот, что справа, в одежде священника, оказался копией Алессандро. Леонора прочитала надпись на обороте. «Тициан, портрет Папы Климента X с племянниками Николо и — не может быть! — Алессандро. 1546 г.» Ниже было торопливо нацарапано: «Ciao bella».

Леонора тяжело опустилась на стул. Сердце громко стучало. Что это значит? Может, такую открытку он всегда носит с собой, чтобы покорять доверчивых иностранок? К чему эти слова — «ciao bella»? От них оставался липкий осадок, их словно вынули из уст среднестатистического героя-любовника. Даже слово «bella» в этом контексте не несло смысловой нагрузки. Оно было просто штампом и никак не указывало на ее красоту. Она задумалась над семантикой. Леонора знала, что слово «ciao» произошло от фразы «ci vediamo», которая значит то же, что и французское «aurevoir» — «увидимся». Она не интересовалась, как будет по-итальянски «adieu».

Леонора покачала головой. Она не собиралась ни планировать что-то, ни мучить себя. Она не знала, что хотел от нее Алессандро, если вообще хотел. Она наблюдала за дрожанием теней на потолке, слушала крики детей, играющих на улице, и громкий разговор двух стариков, перекрикивавшихся через площадь. Ее ждало пустое и длинное воскресенье. Она должна чем-то занять себя, сообразить, что делать, подумать, пока не поздно.

Поздно. Я влюблена.

Наступил понедельник. Леонора стояла на крыше, опершись о балюстраду, и смотрела на лагуну. Ей хотелось оказаться в лодке, идущей на Мурано, но Аделино настоял, чтобы сегодня она осталась дома: должен был прийти журналист из «Иль гадзетино», главной газеты Венеции. Она надела белое льняное платье, купленное на Риальто, и перевязала кружевной лентой густые волосы. Леонора знала, что фотографа не будет, но миланские рекламщики посоветовали ей быть как можно более женственной. Они не хотели строить кампанию на образе эдакой пацанки. Главным в очаровании Леоноры должно быть то, что она нежная девушка, занимающаяся мужской работой. Ладно. Если уж ей предстоит демонстрировать женскую ранимость, она будет апеллировать к лучшим душевным качествам журналиста.

Если они у него есть.

На самом деле ей хотелось надеть потертые джинсы, жилет и старую армейскую куртку, заколоть волосы и отправиться на работу на 41-м речном трамвайчике. Она устала наряжаться и позировать — последние несколько недель стали испытанием на прочность: ее фотографировали на работе и дома, иногда даже в старинных платьях. Леонора вынуждена была признать, что на снимках и плакатах она выглядит… хорошенькой и вся рекламная продукция выполнена с большим вкусом, чем она предполагала. Рекламщики поместили Коррадино в современную среду, а Леонору — в старинную обстановку. Леонора противилась идее находиться подле своего далекого предка, но результат оказался интересным.

На одном снимке было современное кафе, а в нем пара, пьющая вино из изящных бокалов фабрики «Манин». Ничего необычного, но в зеркале за столиком отражался интерьер кафе «До мори» 1640 года, с хозяевами в старинных костюмах и юным Коррадино. Леонора видела в этом нечто сюрреалистическое, интригующее, в манере «Женитьбы Арнольфини»:[59]главным было отражение в зеркале. Ее роль заключалась в придании современности древним истокам бизнеса Аделино. Сперва Леонору, в ее повседневной одежде, поместили на классическое венецианское полотно в окружении зеркал и стеклянных изделий. С помощью компьютера добились, чтобы по цвету и манере наложения мазка она не выпадала из старинной картины. В другой раз она изображала богатую куртизанку: позировала в платье XVII века, зеленом с золотом. По плечам струились золотые локоны. По коже цвета слоновой кости пустили кракелюры — трещинки, как на старинных портретах, написанных темперой. И снова отражение в старинном зеркале: на этот раз она была в рабочей одежде, со стеклодувной трубкой, а не с веером и цветком. Но с каким бы вкусом ни была сделана реклама, Леоноре все больше становилось не по себе по мере того, как огромная машина кампании приходила в движение. Она знала, что Аделино вложил в это предприятие все свои деньги. Отчаянно хватаясь за этот шанс, он все глубже залезал в долги. Она чувствовала растущее презрение коллег. Когда она позировала перед печью, ее лицо горело не от жара огня, а от взглядов мастеров, работавших рядом. Главным ее противником выступал Роберто. Горечь и ненависть были написаны на его лице. Без сомнения, он считал Леонору недостойной такого внимания. Он думал, что именно к нему должны быть прикованы взгляды. Она знала, что он рассказывал миланцам свою семейную историю, но Семи и Кьяра посмеялись над ним. Роберто не терпел, когда над ним смеялись.