Тайна Игоря Талькова. "На растерзание вандалам" - Ирина Измайлова

Возможно, все гораздо сложнее. А возможно, и проще. Кто знает?

Бесспорно одно: в жизни и в смерти Игоря Талькова присутствовала роковая мистика. Быть может, он создал ее сам, поверив однажды, что над ним тяготеет рок. Истории известно немало таких случаев. Мы уже никогда не узнаем, так это или нет. В августе 1990 года оборвалась жизнь другого знаменитого барда Виктора Цоя. Он тоже был кумиром молодежи, у него тоже была не только прижизненная, но и очень длительная посмертная слава: многие юноши и девушки, особенно в подростковом возрасте, становились «киноманами» (от название рок-группы Виктора Цоя «Кино»), уже когда певца не было в живых.

Сложно сравнивать творчество Цоя с творчеством Игоря Талькова. Они работали в разных амплуа, Цой был куда ближе к традиционному року, куда дальше от чистой «социальщины», от политического направления, к которому, что ни говори, тяготел Тальков. Объединяет их открытое протестное звучание музыки, откровенно «не советские» тексты песен, яркое, проникнутое болью восприятие действительности.

Гибель Цоя потрясла Талькова. Неизвестно, говорил ли он когда-либо кому-либо, что роковое ДТП могло быть неслучайным… Но мысль о совпадении судеб русских поэтов, о том, что многим из них, особенно в России, не суждено жить долго, безусловно, возникла у Игоря. Скорее всего, не в первый раз.

Песня «Памяти Виктора Цоя» – одна из самых лирических, самых проникновенных песен Талькова. Как обычно, слова и мелодия в ней являют единое целое, и звучит она не просто как прощание, но и как мысль о возможно скорой встрече. И об особом предназначении, «задании», с которым каждый настоящий поэт приходит в этот мир.

Поэты не рождаются случайно,

Они летят на землю с высоты,

Их жизнь окружена глубокой тайной,

Хотя они открыты и просты.

Глаза таких божественных посланцев

Всегда печальны и верны мечте,

И в хаосе проблем их души вечно светят тем

Мирам, что заблудились в темноте[73].

Тальков, вероятно, сравнивал судьбу и сценический путь Цоя со своей судьбой и дорогой на сцену. И, конечно, не мог не предполагать, что оба они идут одним путем. Будет ли сходен и конец этого пути?

Они уходят, не допев куплета,

Когда в их честь оркестр играет туш:

Актеры, музыканты и поэты —

Целители уставших наших душ.

В лесах их песни птицы допевают,

В полях для них цветы венки совьют,

Они уходят вдаль, но никогда не умирают

И в песнях и в стихах своих живут.

А может быть, сегодня или завтра

Уйду и я таинственным гонцом

Туда, куда ушел, ушел от нас внезапно

Поэт и композитор Виктор Цой[74].

Что это было? Мистическое предвидение? Или просто память о судьбах многих русских поэтов, также уходивших «таинственными гонцами», возможно, каждый в свое, именно ему назначенное Богом время, но всегда так нежданно и так трагично для тех миллионов русских людей, которые их любили?

Был один случай, который наглядно доказывает, что Игорь если и не знал, как и когда погибнет, то предчувствовал обстоятельства своей смерти. Однажды он летел со своей музыкальной группой на гастроли в Тюмень. Внезапно началась гроза, Самолет, попав в грозовое облако, «нырнул», его стало мотать из стороны в сторону. Люди заволновались, стали вскакивать с мест, забрасывать вопросами появившуюся в салоне бортпроводницу.

Как вдруг раздался спокойный голос Игоря Талькова:

– Не бойтесь! Пока вы со мной, вы не по гибнете. Я умру не так.

И добавил:

– Меня убьют при большом стечении на рода, и убийцу не найдут.

Эти слова, как ни странно, успокоили пассажиров. Поверили ли они Игорю? Трудно сказать, но самолет вскоре вырвался из грозовой тучи и час спустя благополучно приземлился в Тюмени. Вероятно, после этого о пророчестве Талькова забыли. Но многие из тех, кто об этом знал, вскоре вспомнили его странные слова. Тема рока, судьбы, предначертания постоянно присутствовала и в творчестве, и в самой жизни Игоря. В книге «Монолог» он вспоминает один очень необычный случай.

«В 1988 году утром после ночной работы я гулял в районе Коломенского и, находясь на территории деревни Дьяково городище, увидел лежащий на земле крест недалеко от полуразрушенного Храма Усекновения главы Иоанна Предтечи. Он, видимо, был сброшен с купола церкви, так был изувечен и погнут у основания, наверное, от удара о землю. На несчастном изуродованном кресте уже оставили свои «автографы» Петя и Ваня в виде «иксов» и «игреков», но от этого он не перестал быть символом Бога Живого.

У меня сжалось сердце при виде подобного кощунства, и я решил отнести крест к себе домой. Возможности сделать это немедленно не было, поскольку крест был огромен, и человека, обладающего подобной ношей, ротозеи могли принять за вора.

В поисках потайного места я вошел внутрь Храма Иоанна Предтечи, двери которого были распахнуты настежь. Хаос в храме потряс меня, пол был загажен, и у заплесневелых стен явно вырисовывались следы его «прихожан» в виде консервных банок, пустых бутылок и остатков кильки в томатном соусе. Божья обитель служила притоном для местных алкоголиков. Оставить там крест было святотатством, и мне пришлось искать другое место. Я набрел на заброшенную монашескую келью и положил в нее крест, решив вернуться за ним ночью. Вернулся вместе с другом. В кромешной тьме, когда мы на ощупь стали пробираться к келье, раздался треск, и что-то тяжелое, просвистев над моим ухом, ударило друга по голове. Как потом выяснилось, створка дверей сорвалась с петель. Дико закричав – больше от испуга, чем от удара, – мой спутник метнулся к выходу. Окровавленный, с выпученными от ужаса глазами, он пролепетал: «Это знак. Крест забирать нельзя!» – «Но ты же получил по голове, а не я, значит, мне можно», – ответил я.

Забрав крест, мы вернулись домой. С тех пор он является не только священным символом, но и «термометром» отношения ко мне людей.

Иногда, общаясь с людьми, которые называют себя моими друзьями и с которыми я делю порою и стол, и кров, я вдруг чувствую, как в моей душе появляется отчуждение. В период постоянной загруженности, забывая о сне и еде и отдаваясь творчеству целиком, я невольно открываюсь для человеческой подлости.

Как раз находясь в подобном полуреальном состоянии, я и совершал прогулку по Коломенскому, когда забрел в Дьяково городище и нашел крест.

Теперь ясно, что это была не просто находка. Это был мой крест! Недаром я нес его на себе два километра по темному ночному пути от места его поругания под крышу своего дома, вернув ему святость омовением святой водой…»[75]