Гонконг - Николай Задорнов

– Я бы хотел находиться вместе с лейтенантом Пушкиным и моими товарищами Шиллингом и другими, но я не могу оставить моих людей.

Стирлинг перебил, сказав, что все обдумает, и велел, по возможности, ослабить строгости, один раз в неделю выдавать мыло и табак. Но только увеличить порции еды невозможно.

– По моему приказанию японца отделили от мистера Гошкевича и держали на флагмане, но ему не нравилось... Я велел убрать японца с моего корабля, чтобы я его больше не видел... Я бы повесил его не задумываясь! Но нельзя повесить единственного японца, тем более что он лорд, и мне стало известно от мистера Гошкевича, что японец нужен адмиралу Путятину для ученых исследований.

Несмотря на желание поправить свою стратегию и доказать способность к продолжению войны и карьеры, Стирлинг не желал делать неприятностей лично Путятину; как и все английские моряки старшего возраста, он испытывал к известному адмиралу уважение.

– Величайшая чепуха – разговоры про мой возраст! Известная старая истина: у мужчин до пятидесяти лет лишь подготовка к жизни. Настоящая же деятельность начинается с пятидесяти! А я полагаю – нет! Не так! Только с шестидесяти! Да! Даже с семидесяти!

Стирлинг быстр в решениях и смел. Но он умеет быть осторожным. Главная опасность впереди. В Гонконге предстояла встреча с губернатором Джоном Боурингом.

«Вот про сэра Джона действительно можно сказать, что он выжил из ума от старости. Терпеть не могу этих чиновников из литераторов и проповедников! Великий ум! Гуманист! Вот кого старость совершенно разрушила! Неприятная, склочная личность».

Но ничего. Стирлинг даст отпор. Боуринг – губернатор, Стирлинг – командующий флотом. Ведомства совершенно разные, и в этом случае, когда не зависишь, действовать можно даже против губернатора. Боуринг облечен властью. Кроме того, он посол Англии в Китае, хотя китайцы и отказываются с ним вести переговоры и не пускают в Кантон. На порог его не пускают в свои дворцы! Если китайцы говорят с ним, то только на английских кораблях и как высшие с низшим, это бесит сэра Джона. Он никак не может приспособить идеи гуманизма к китайской важности!

– На что обиделся барон Шиллинг?

– Лейтенант Шиллинг оскорблен, полагая, что вы предложили нам быть шпионами.

– Он понял правильно. Я действительно хотел бы, чтобы вы помогли в сборе интеллидженс Мы одни... И я расположен к вам вполне. Вы чем-то напоминаете мне моих сыновей...

«Пощечина полагается в таких случаях, тем более – один на один. Однако послушаем, учиться так учиться, и у них и у японцев. Да и на виселицу мне идти не следует».

– Шпионаж – великая деятельность общества будущего... Тот, кто шпионит – отдельная каюта. Кто не шпионит – подвесная койка в матросской палубе и паек, какой бы... ни был...

– Будем спать в подвесных койках! – сказал Сибирцев, выслушав речь адмирала, и, показывая, что разговор окончен, встал.

– Разрешите уйти?

– Да, пожалуйста, лейтенант.

– Я никогда не обольщался на их счет, – говорил Елкин, стоя с мешком в темной, душной палубе под крюком, назначенным для койки Сибирцева. Уже подана команда «подвешивать гамаки». Сумбурный день закончился.

– Я ждал, что таким Стирлинг и должен оказаться, – отвечал Мусин-Пушкин, прикрепляя вытянутыми руками петли.

– А, черт с ним! Охота вам говорить про них! – молвил Алексей и тоже стал подвешивать.

Усталость брала свое. Жарко. Чувствуется противная прель. Спертый воздух.

– К тропикам подходим. Говорят, что ждут тайфуна, на палубу не пускают спать. Задохнешься здесь.

– Посмотрите, что будет в Гонконге. Они переморят нас... – молвил уже забравшийся в свой гамак мичман Михайлов. – Там желтая лихорадка, холера!

– До Гонконга еще несколько раз могут перевести нас с корабля на корабль! – заметил Сибирцев.

– Это приказание адмирала в силе?

– Он не будет отделять нас от наших матросов. Это он мне обещал.

– Что это был за бот, который французы потопили? – вдруг спросил Пушкин, когда все улеглись.

– Ума не приложу! – ответил Сибирцев.

– Господи! – с горькой досадой воскликнул Елкин. – Я кинул в воду гидрографические заметки и карты! Все мои записи, изо дня в день, за все время в Японии! В плаваньях! У своих берегов! Как будто я не жил! Как будто в жизни моей ничего не сделано... Вот вам и все! И наши экспедиции останутся никому не известными! А теперь они все опишут. Теперь они пойдут туда, где должны быть мы, где место нашего города, порта, флота.

– Не говорите мне про них... ничего слышать не хочу! – отозвался Шиллинг.

Потянулся к соседней койке Точибан.

– Адмирал Стирлинг... – зашептал японец, – это... еще не совсем... плохой... очень... возможно!

– Джек идет! – предупредил Маточкин.

– Потише, пожалуйста! – подходя в полутьме между висящих коек, сказал часовой.

Ни дуновения ветра, а барометр показывает бурю.

В море все еще зловещая тишина. Мирно стучат плицы пароходных колес. А где-то уже близко подходит тайфун.

Жара.

– Celestials! – кивая на большую толпу на пристани, сказал матрос, держа чалку и готовясь размахнуться.

Винтовой корабль «Винчестер», у борта которого стоял Алексей Сибирцев вместе с другими пленными офицерами и матросами, подходил в пять часов вечера к одной из пристаней Гонконга.

Матрос кинул чалку вверх, и она, описав дугу и подымая за собой веревку, упала в расступившейся толпе.

«Celestials», или, точнее, «The celestials», означает «небесные» – так в Гонконге называют китайцев. Когда-то была величайшая и устойчивая держава, громко и торжественно именовавшая себя единственной избранной небом, с Сыном Неба во главе, и с самым процветающим народом вселенной. Превратилась, говорят, теперь в сплошной курьез, а пышное название осталось. «Сундук со старой рухлядью!» – по выражению Ивана Александровича Гончарова. Но еще крепка и обширна. «Европейцы подрывают у этого сундука крышку».

«А как тут красиво! – вдохновляясь видом яркой толпы и панорамой города и порта, подумал Алексей. – Но мы-то в плену!»

На борт военного парохода поднялись военные чины в белых шлемах и прошли с капитаном и его офицерами вниз. По кивку часового у трапа с оживленными криками хлынул на палубу сплошной поток китайских торговцев. У некоторых на плечах коромысла и по две тяжелых корзины.