Тайны Великой Скифии. Записки исторического следопыта - Игорь Коломийцев

Хунну же, обитавшие у границ Поднебесной, по свидетельству китайских историков, напротив, изначально были народом с глубокими традициями разнообразных ремесел: «Женщины вышивают щелком по коже и ткут шерстяные материи; мужнины делают луки и стрелы, седла и уздечки, делают оружие из золота и железа». Впоследствии многие знатные кочевники в подражание китайцам перешли на ношение традиционных одеяний южных земледельцев — халатов с длинными полами и широкими рукавами, скроенных из самых роскошных и нежных шелковых тканей. Впрочем, такие наряды были непрактичны для жизни в степи. Некто Юе, приближенный сына Модэ, советовал соплеменникам не поддаваться чужому влиянию: «Получив от китайцев шелковые или бумажные ткани, рвите их, бегая по колючим зарослям, и тем показывая, что такое одеяние не может сравниться с шерстяной или кожаной одеждой. Получив от Китая съестное, не употребляйте его и тем показывайте, что вы предпочитаете сыр и молоко»{192}.

Действительно, китайское платье оказалось крайне неудобно для верховой езды. Может быть, именно поэтому кавалерия Поднебесной в III столетии до нашей эры сама переходит на ношение традиционных у хунну шаровар и кафтанов. В связи с этим произведенные хуннскими ремесленниками одеяния, сапоги, кожаные пояса, уздечки и седла начали в массовом количестве поступать на рынки Северного Китая, причем покупатели никогда не жаловались на плохое качество северных товаров. Наверняка, эти изделия были мало похожи на «отвратительные одежды» гуннов, их «кривые шапки» и «козьи шкуры», «обувь, не пригнанную ни на какую колодку».

Никто из китайских летописцев никогда не обвинял хунну в том, что они живут в грязи, в то время как все европейцы, без исключения, постоянно отмечали неопрятность гуннов. Между прочим, обычай носить без стирки и перемены одну и ту же одежду был распространен среди народов Сибири, причем сохранялся там вплоть до конца позапрошлого века. В суровых условиях северного быта слой грязи и жира на человеческой коже играл определенную защитную роль. Когда в годы Советской власти оленеводов Дальнего Востока стали принудительно мыть «в целях санитарии», многие из них тут же погибли от простудных заболеваний. Иначе говоря, привычка не снимать наряды в какой-то степени указывает на северо-восточное, сибирское происхождение предков гуннского племени.

«Они (гунны) не знают строгой царской власти, а довольствуются случайным предводительством знатнейших и сокрушают все, что попадется на пути»{7}.

У хунну, однако, было достаточно высокоорганизованное государство и непосредственная царская (шаньюйская) власть. С народами, жившими по соседству, они, как мы знаем, пытались выстроить нормальные, доверительные отношения. В сочинениях китайских историков они предстают мудрыми, миролюбивыми и справедливыми людьми, чьи доблести постоянно ставят в пример жителям Поднебесной. Их тезки из северопричерноморских степей, напротив, всеми античными авторами, кто упоминал о них, характеризуются как алчные, кровожадные и абсолютно беспринципные дикари. Словом, трудно отыскать на Земле два народа настолько непохожие меж собой, как наши герои.

Причину столь разительных отличий между гуннами и хунну современные исследователи видят в катастрофической деградации той части северокитайских кочевников, которые бежали в сторону Европы под натиском соседей. Гумилев пишет: «На запад в 155–158 годах ушли только наиболее крепкие и отчаянные вояки, покинув на родине тех, для кого седло не могло стать родной юртой. Это был процесс отбора, который повел к упрощению быта и одичанию, чему способствовала крайняя бедность, постигшая беглецов»{59}.

«Деградация», конечно, серьезный аргумент, под нее при желании можно подвести почти любые, самые радикальные изменения образа жизни народа. Вот только с чего бы такому несчастию выпасть на долю переселенцев, если «на запад ушли… наиболее крепкие и отчаянные вояки»? Это же не толпа беспомощных стариков, женщин и детей, а самый цвет нации, ее ядро. Попав в чужую страну, дабы выжить, они должны были либо покорить тамошние народы силой оружия, либо сложить головы в борьбе за это. В первом случае победители получили бы все — женщин, ремесленников, рабов — для создания в ином месте нового очага привычной для них цивилизации. Во втором — они безвестно бы погибли, и нам просто не о чем было бы говорить.

Гумилев настаивает, что беглецы спаслись. Прекрасно. Значит, они должны были воспроизвести свою державу на другой территории. Понятно, что вещи, изготовленные новыми, менее умелыми ремесленниками, порой оказывались не столь изысканны и изящны, но ведь творческие задания спускались им непосредственно представителями правящей группировки. Следовательно, хуннские вещи на Западе, пусть и созданные в упрощенной технике, более топорно, в целом должны быть принципиально похожи на свои восточные аналоги. Меж тем в реальности гуннские и хуннские вещи отличны друг от друга, как ночь и день. Это признает даже Гумилев: «Действительно, в Ордосе для хуннов работали одни мастера, а в Паннонии для гуннов другие. Но это различие — не довод для кочевого племени, не имеющего собственных ремесленных традиций»{59}. На этот счет, правда, отечественный классик слегка погорячился. В настоящее время историки считают северокитайских хуннов племенем, достигшим выдающихся высот в искусстве и ремесле, имеющим в этом плане самые глубокие традиции среди всех народов Великой степи{114}.

Точно так же обстоит дело и с обычаями «отчаянных вояк», якобы покинувших степи Монголии ради просторов Восточной Европы. К чему им было менять собственные привычки столь радикально? В этой связи обратим внимание на полусырую пищу европейских гуннов. Эта традиция никак не связана с отсутствием огня. Гунны им активно пользуются — ибо знают металлы. Да и в принципе, народ, не укротивший огненную стихию, не имел шансов на выживание в то время. Между тем обычай сыроедения, до сих пор распространенный у многих народов северного происхождения, связан не с отсутствием очагов, а с тем естественным обстоятельством, что в условиях морозного климата рыбные и мясные продукты оказывается вовсе не обязательно подвергать термической обработке. Они долго хранятся и без этого. Строганина, поныне популярная в Сибири и на Дальнем Востоке, великолепна на вкус, богата витаминами и питательными веществами. Болезнетворные микробы на морозе гибнут не менее эффективно, чем от высоких температур, такая пища прекрасно усваивается организмом.

Подобное обыкновение у народа, знающего огонь, не может быть признано свидетельством деградации или отсталости. Иначе нам бы пришлось считать дикарями японцев только потому, что они вкушают сырую рыбу — знаменитое блюдо суши. Но эти гастрономические предпочтения гуннов доказывают их, скорее, северное, чем восточное происхождение. В теплом климате Монголии — родины хунну — сырое мясо быстро разлагается, тухнет, становится ядовитым.

До какой же степени «упрощения быта и одичания» надо было дойти «крепким и отчаянным воякам» из числа северокитайских степных хунну, чтобы, владея огнем, перейти на потребление абсолютно им непривычной сырой пищи?

«Хунну и гунны были действительно не похожи друг на друга», — признает этот факт Гумилев, а далее выдает в оправдание своей версии поистине гениальную фразу: «И задача историка — объяснить потомкам истоки этого несходства, что можно и должно сделать…»{59}.